Пиримкул Кадыров - Бабур (Звездные ночи)

Пиримкул Кадыров

Бабур (Звездные ночи)

Два крыла творчества

«Бабур» (1978) — выход в новые сферы, первое обращение художника к историческому жанру. Первое, но не случайное. Тут и давний, проявившийся еще в «Трех корнях» интерес к личности Бабура, и основательное (по университетскому образованию П. Кадыров — историк-востоковед) изучение его творчества, обстоятельств жизни, и поездки в Индию и Пакистан, и нарастающее год от года внимание к истокам, традициям культуры. Да и сами семидесятые годы отмечены повсеместным оживлением исторической прозы: книги Я. Кросса и Г. Абашидзе, и. Загребельного и В. Короткевича, И. Есенберлина и А. Алимжанова, Т. Касымбеков и Т. Каипбергенова. В каждой республике это оживление имело свои приметы. Свои — и в Узбекистане.

Еще в годы войны узбекская историческая романистика уверенно заявила о себе замечательным творением Айбека «Навои». Творением фундаментальным, проложившим дорогу к художественному исследованию эры так называемого восточного ренессанса.

Эры противоречивой, трагической, ознаменованной не только кровавыми распрями, войнами, насилием, но и взлетом человеческого гения.

А. Якубов и П. Кадыров — каждый по-своему —.продолжили этот поиск. Первый посвятил свой роман «Сокровища Улугбека» (1974) великому астроному, математику, мыслителю средневекового Самарканда, второй — потомку Улугбека и младшему современнику Навои — Захириддину Бабуру.

Улугбек, Навои, Бабур. Блистательное созвездие талантов. Прихотливое сцепление судеб и помыслов, перекличка идей и надежд. От самаркандского книгохранилища Улугбека прямая нить к гератской библиотеке Навои, шедевры самаркандских зодчих отзывались в архитектуре Герата. А Навои? Его эпическая поэзия с детства вдохновляла Бабура, была эталоном совершенства. Узбекская историческая проза устремлена прежде всего к характерам творцов, кем бы они ни были: философами, исцелителями, математиками поэтами. Пожалуй, в этом одна из причин ее популярности, актуальности, ее естественного контакта с современностью.

и. Кадыров исследует не эпизод биографии, а биографию неликом. От истоков до устья. От андижанских смут, отравивших юные годы мирзы Бабура, до вожделенного прорыва в Северную Индию и провозглашения государства Великих моголов. Эта эпическая широта впечатляет, но она же порой становится и обузой для повествования, влечет появление художественно необязательных и художественно неисследованных фигур.

Внешний сюжет романа задан реальной исторической хроникой, канвой событий, внутренний — становлением таланта.

Да, Бабур был сыном своей эпохи, изведавшим суровую длань ее законов и во многом подчинявшимся ее установлениям и нормам. Слагаемые его жизни — походы и войны, громкие победы и сокрушительные поражения, жалкие рубища изгнанника, скитальца и пышные одеяния триумфатора — венценосца. Потеряв родной Андижан, он утверждался в Самарканде; потеряв Самарканд, воцарялся в Кабуле.

Утратив надежды на объединение раздробленного, поделенного между ханами Мавераннахра, он добивается успеха на чужбине, в захваченной им Северной Индии.

Судьба неукротимого шаха Бабура запечатлена на скрижалях истории, судьба поэта Бабура скрыта в его лирических стихах.

и. Кадыров не идеализирует своего героя. Он исследует характер в его психологической раздвоенности, в борении светлых и мрачных начал души. Весь роман пронизан спором о Бабуре и его деяниях, контрастами мнений. От панегириков до хулы, от восхваления «справедливого шаха» до обличений и проклятий.

А истина? Она в самой пестроте оценок, в чересполосице добра и зла.

Даже многоопытный историк Хондамир и тот пребывал в растерянности перед феноменом Бабура. Его суждение столь же парадоксально, сколь и проницательно: «То, что происходило, между Алишером Навои а Хусейном Байкарой, у Бабура бушевало в сердце — одном сердце одного и того же человека».

Действительно, гератский султан Хусейн Байкара то приближал к себе гениального поэта, то подвергал его опале, то жаждал его наставлений, то гневался на них. Бабур же словно сконцентрировал в себе самом извечные антиномии власти и творчества, бездушия и человечности, став чем-то вроде раздробленной страны, где идет жестокая междоусобица.

Перед нами встает образ искусного, расчетливого дипломата и воителя, умевшего использовать выгодный шанс, играть на разногласиях своих соперников, привыкшего повелевать, познавшего вкус господства над подданными. Не зря же он саркастически восклицал в своих исповедальных стихах:

Мне надо, чтобы все, мой слушая приказ,Лежали предо мной, поднять не смея глаз.Чтоб дотянуться мог я до всего рукой,Чтоб злато в мой чертог всегда текло рекой.

Движение сюжета передает эту страсть героя к самоутверждению, эту энергию его воли, эту череду испытаний, в которую был вовлечен он сам и бестрепетно вовлекал других. Удары по заговорщикам, изнурительные битвы с кочевниками Шейбани-хана, державные мечты об овладении Самаркандом, о завоевании Индии. Но если для свирепого, одержимого манией величия Шейбани военные победы были фетишем, венцом усилий, конечной целью, то Бабур чем дальше, тем болезненнее осознавал их призрачность. Ведь лихорадка сражений убивала иные замыслы. Она не оставляла ни времени, ни средства для созидания, для следования заповедям Улугбека, в Навои. Как ни эфемерны такие понятия, как наука, поэзия, красота, как ни бесплотны они в сравнении с золотом, оружием и прочими богатствами, но и «без них чего стоит власть?».

И тут нерв романа, источник сомнений героя, средоточие размышлений о смысле жизни.

Как полководец герой П. Кадыров а одержал не одну победу, как просвещенный правитель оказался несостоятельным.

Он хотел если не устранить, то хотя бы приглушить фанатичные суннитско-шиитские распри, но своей дипломатией, своим посредничеством только подлил масла в огонь.

Он пытался упростить витиеватый арабский алфавит, сделать его графику более понятной, доступной, но в результате вызвал лишь гнев мракобесов и упреки в оскорблении священных букв Корана.

Он мечтал о «чудесах, сотворенных талантом зодчих», о возрождении самаркандской науки, но искусство и просвещение не могли расцвести на разоренной, переходящей из рук в руки земле.

Он проповедовал уважение к обычаям и традициям Индии, стремился сдружить индуистскую и мусульманскую культуры, во проповеди эти сопровождались и заглушались звоном оружия его же вукеров.

И так во всем. Что ни шаг, то дисгармония намерений и результатов. Дисгармония, отравляющая сознание, рождающая горечь от недостижимости целей, усталое разочарование роковым круговоротом вражды и мести. Изображая это брожение и борение чувств, П. Кадыров опирается на стихи и мемуары самого Бабура.

Кадыров руководствуется в своем анализе принципами историзма. Принципами, побуждающими к объективности и предостерегающими от упрощений. Слава Бабура отдает горечью, за величественным ореолом — муки осажденного Самарканда, смертоносные клинки нукеров, слезы вдов и сирот покоренной Индии. То, что соперники превосходили его в жестокости, то, что они были одержимы ненавистью к просвещению и несли труженикам, может быть, еще более тяжкие страдания, — лишь слабое утешение. И гибель Бабура от яда, подсыпанного индийским поваром, — это возмездие завоевателю. Перед лицом вечности победил не шах, а поэт. Победила его проникновенная лирика, его мужественная мемуарная исповедь, его устремленная в будущее мечта о содружестве культур, о преодолении религиозных распрей.

Эпическое повествование Кадырова не дает однозначных ответов, оно приобщает нас к сложности и драматизму истины, к человеческой жизни, ознаменованной и озарениями, и гибельными страстями, к противоречиям эпохи, сформировавшим характер.

Тема истории и тема современности — два крыла творчества писателя. Творчества, которое поддерживает нынешний авторитет узбекской прозы и еще многое обещает завтра.

Л. Теракопян

Часть первая

Родник под обвалом

Кува

Шел 899 год хиджры[1]…

По-летнему знойное небо Ферганы клубилось густыми тучами, весь день нагнетало духоту в долину, а к вечеру разродилось яростным ливнем. Кувасай, текущий меж красноземных холмов, быстро стал многоводен и багров. Словно кровью вспенился поток.

Под ветвями одной из плакучих ив, что росли на берегу, укрылись от сторонних взоров парень и девушка.

— Верь мне, Робия, — взволнованно шептал юноша, — верь, пока я жив, никакая беда тебе не страшна.