Марк Еленин - Семь смертных грехов. Роман-хроника. Крушение. Книга вторая. Страница 11

22 декабря на французском дредноуте «Прованс» Врангель наконец прибыл в Галлиполи. Он стоял на корме катера, несущегося к пристани, в корниловской форме, прямой и плоский, как доска. Легко перескочил на мостки. Сошел на берег. Глядя немигающими, чуть поблекшими выпуклыми глазами, выслушал рапорт Кутепова. И с той же величественной, чуть брезгливой миной — приветствие французского коменданта. Милостиво кивнув, пошел по фронту сенегальских стрелков, высоко поднимая колени, — к почетному караулу из батальона юнкеров Константиновского училища. Под звуки Преображенского марша, крики юнкеров и офицеров, медленно, словно вглядываясь в лица, обошел фронт караула. Пропустив юнкеров, идущих церемониальным маршем, впервые обратился к Кутепову:

— Вы прекрасно выглядите, Александр Павлович. Рассказывайте, как тут у вас, что? Настроение в частях?

— Вы все увидите сами, ваше высокопревосходительство, — Кутепов подчеркнуто не принял обращение по имени-отчеству. — Обживаемся.

Французы, расщедрившись, подали автомобиль. («Жаль, — подумал Кутепов. — Лучше посадить бы его на турецкую клячонку: наш барон ведь кавалерист прирожденный...»)

— А что французы? Как кормят?

— Пятьсот граммов хлеба, сто пятьдесят каши, двести пятьдесят консервов — ужасные! — сто картофеля, двадцать соли, сахара и жиров, семь граммов чая. Считают, питание человека стоит им примерно два и двадцать восемь сотых франка в день.

— По моим данным, два с половиной франка, — 1 поправил Врангель.

— Врут! Наживаются!

Автомобиль, подпрыгивая на ухабах, ехал городом. Полуразбитые мазанки лепились по холмам. Во все стороны разбегались кривые переулочки. На площадке гортанно гомонила черная толпа греков и турок в красных фесках — шла шумная и мелкая торговля, страсти кипели вокруг горстки инжира, вязанки хвороста, лоскута самотканой материи.

Неприлично подержанный «рено» («Вот оно, нынешнее отношение союзников. Теперь мы им до поры до времени не очень и нужны») миновал пустырь, груды рассыпавшихся кирпичей и камней. Остались позади огромный остов разбитой мечети и две крошечные мельницы, машущие крыльями. Врангель молча сидел рядом с шофером, чуть полуобернувшись к Кутепову, глядя без любопытства вперед, словно в одну точку, бесцветными колючими и страшными глазами. «Он все тот же, — с завистью подумал Кутепов. — Ничего ему не делается. Такой же высокий, тощий и прямой, — гордыня его не съедает и забот будто никаких... Никогда не был генералом, политик. И теперь далек от русской армии».

— К сожалению, я и теперь не имею права занять свое место здесь, с вами, во главе войск, — сказал Врангель резко и громко, точно угадав мысли командира корпуса. — Сейчас главное — быть дипломатом.

— Представляю ваши трудности, Петр Николаевич, — голос выдал Кутепова: фраза прозвучала чуть ли не издевательски. Он хотел поправиться, смягчить тон и добавил как можно почтительней: — Не извольте беспокоиться. В лагерях полный порядок, настроение бодрое. Войска готовы к выполнению любой боевой задачи.

Врангель посмотрел чуть удивленно. Сухо кивнул, отвернулся. И не сказал более ни слова — до встречи с почетным караулом. Роняя короткие слова, пожал руки встречавшим его начальникам дивизий я старшим офицерам. Обошел лагерь, заглянул в лазарет, осмотрел починочную мастерскую, сдержанно похвалил работающих на сооружении церкви. Солдаты делали аналой из ящиков, престол и жертвенник. Одеяла, набиваемые на рамы, готовились под иконостас. На них вешались иконы.

Из одеял же шились и облачения. Умелец резал деревянный напрестольный крест. Другой кромсал жесть консервных банок на лампады. Несколько человек под руководством седобородого волосатого священника в защитного цвета рясе с «Георгием» подбирали звонницу из рельсов и гильз крупнокалиберных снарядов. Врангель, подойдя, преклонил колено, и священник благословил его...

Затем главнокомандующий прибыл на место парада. Войска были построены «покоем». На правом фланге — пехота, в центре — артиллеристы, на левом крыле — конники. Оркестр бухнул Преображенский марш. Врангель, подтянувшись, приосанившись и от этого став еще выше, начал обход частей. Временами он останавливался, провозглашал: «Здорово, орлы!» — и, с видимым удовольствием выслушав дружное «ура-а-а!», перекатывающееся по рядам и все усиливающееся, двигался дальше, сопровождаемый отставшим на положенное расстояние Кутеповым. Командир корпуса тщетно гасил растущую неприязнь к Врангелю и острое недовольство собой, родившееся еще по пути в лагерь: не сказал бывшему правителю Юга России главного — армия накануне развала, необходимо крайнее напряжение всех сил.

Врангель между тем поднялся на мелкий бугорок и застыл, резко возвышаясь над группой окружающих его офицеров. Сухие глаза его горели, короткая жесткая щетинка усов величественно задралась. С гордостью оглядев строй, он взмахнул левой рукой, и вдруг зазвучал его резкий звенящий голос:

— Приветствую вас, боевые мои орлы! Приветствую на чужой негостеприимной земле, куда бросила нас лихая судьба, чтобы испытать крепость русских сердец. Крепитесь! Мужайтесь, соратники! Не пройдет и трех месяцев, и я поведу вас вперед, в Россию. Знайте, верьте! Возрождение России близко! Мы принесем русскому народу освобождение от ига большевиков. А пока — держитесь! Пока мы должны жить здесь, среди голых полей и голых гор, мы должны быть твердыми, мужественными. Бог оценит наши подвиги! Солнце воссияет нам!..

И тут произошло неожиданное. Ветер разогнал облака, и из-за туч показалось, разрастаясь, огромное солнце, осветило унылую долину, где размещался лагерь, дохнуло желанным теплом. Шеренги дрогнули, качнулись: после стольких дней холодного, свирепого норд-оста и пронизывающего дождя это было как божественное озарение, как счастливая примета. Врангель — опытный психолог — не преминул воспользоваться этим. Показывая на солнце, он кричал о миссии, возложенной на русскую армию богом и людьми, о святой справедливости дела, которому он служил, служит и будет служить.

— Верьте, орлы! — взывал Врангель патетически. — Большевизм будет свергнут, и это яркое солнце вновь воссияет на небе нашей измученной родины! Держитесь, орлы! Я — ваш командующий! — всегда с вами! Я приведу вас с победой домой!

Солнце вновь закрыли низкие тучи, и в долине потемнело. Врангель, выкрикнув напоследок здравицу в честь русского воина, замолчал: у него совсем некстати внезапно пресекся голос.

Бухнул оркестр. И как-то вдруг, привычно-спокойно и плавно качнувшись, пришли в движение длинные ряды серых, печальных и грязных шинелей. Мерными, привычными шагами проходили части корпуса мимо бугорка, на котором стоял главнокомандующий. А он возвышался надо всеми и смотрел куда-то поверх голов свиты, поверх серых шеренг своими страшными, бесцветными, сухими глазами, точно был он где-то далеко и все происходящее в этом галлиполийском лагере уже ни в малейшей степени его не касалось...

Прошло больше месяца. Минуло тоскливое рождество. Покатился 1921 год. За это время Врангель еще раз посетил галлиполийский лагерь — уже не на французском боевом корабле, а на своей яхте «Лукулл», где жил, — привез несколько орденов святого Николая-чудотворца, им же учрежденного еще в Крыму. Кутепов продолжал «закручивать гайки». В городе и лагере четко действовал комендантский час, ходили патрули, была учреждена гауптвахта, выработан даже дуэльный кодекс и запрещена брань, «порожденная разгулом войны». Каждой части вменялось в обязанность строго соблюдать все свои полковые праздники, проводить смотры и парады по любому поводу. За продажу (и обмен на продукты питания) оружия военно-полевой суд без долгого разбирательства выносил смертные приговоры. Французы понемногу сокращали паек. Специально учрежденная рыболовецкая команда не могла наладить дела: почти половина улова отдавалась богатому турку, у которого арендовали сети. Специальные команды ходили десятки километров за топливом, пытались воровать пустые немецкие снарядные ящики. Случалось, выкрадывали и снаряды, — несмотря на стрельбу часовы х-сенегальцев, разряжали их с риском для жизни и продавали порох местным охотникам. В лавочках для генералов и старших офицеров торговали кое-какой мелочью по диким ценам, в два, а то и в три раза превышающим рыночные галлиполийские.

Солдаты зубрили устав внутренней службы. По утрам на полковых линейках трубили сигнальные рожки, захлебывались мелкой дробью барабаны, торопливо отдавались рапорты. «Встать!.. Смирно!.. На носках — бегом!.. Живо!.. Ложись! Шагом — марш!.. Кругом!» — раздавались строевые команды до обеда — шла очередная репетиция парада. Обстановка накалялась. Не помогал и рукописный журнальчик «Развей горе в чистом поле», выпускаемый «весельчаками» из кавдивизии, не помогало и создание фехтовально-гимнастической школы. Солдаты и офицеры бежали к Кемалю, завербовывались в Иностранный легион, нанимались в полицию, матросами на корабли, чтобы пробраться на Балканы и в Европу. Их арестовывали: у них не было ни прав, ни подданства, у них не было родины...