Наталья Суханова - Трансфинит. Человек трансфинитный Страница 16

А я, между прочим, отсидел, как и он, даже больше.

— Миллионы отсидели — не в том дело!

— а в чем?

— а в том, что гады вы все, только и ждете, чтобы забыть. Даже словечко для этого приспособили: покаяться! и еще катарсис: слиться в единстве покаяния. Всем миром покаяться. Да я с половиной вашего мира какать рядом не сяду. Покаемся и как и не было — закрыли смрадную страницу истории. Уж очень всем мешает эта самая история. Мы уж и так, и сяк прикрываем ее, как срамное место. а она все выпирает, высовывается. Тогда мы глаза закатывать начинаем: сколько, дескать, можно одно и то же, одно и то же талдычить, осудили — и хватит, отклонились, больше не будем. Покаемся, братцы, и все хорошо, ладненько будет. Ан, снова, как кукиш, вылазит!

— Хорошо излагаешь, — зло аплодировал я. — Что же сам не напишешь?

— а потому что такое же падло, как и ты. Ты вон заново жизнь начинаешь, молоденькую взял — или она секретарь выдающегося писателя Савлука Митриймихайлыча? и я такой же — мол, когда-то же и пожить надо. Пока гнездышко порушенное восстанавливаешь, родных кохаешь, а они тебя кохают, еще и записки твои припрятывают, чтобы не дай Бог снова не пострадал их герой — думаешь, кто-нибудь за тебя сделает, который тебя поспособнее, за свою серость и тугодумие прячешься. а теперь сдыхаю. Да ладно, хватит тебе темнить — знаешь же прекрасно. и поделом мне — не туда время затратил, так и так теперь без меня обходиться будут. Молю тебя, Митя!

— а чего молить? Сам видишь, в коленках слаб оказался Митя. Не обманывай себя, и ты не смог бы. а потому что не то, не о том. Это что угодно, только не литература: социология, промышленность, экономика, физиология, патология, только не литература. Мы вот все говорили: «В стране произошел фашистский переворот». а как раз переворота-то и не было. Было обратное съезжание в скользкую яму старой истории, потому что до края мы не допрыгнули. Знаешь, как ракета, которая не смогла развить нужную скорость, преодолеть тяготение.

— Но почему, почему, Митя?

— Не выворачивается. История все еще не выворачивается из уже мертвого своего ложа.

— Вот так и пиши.

— Все. Нет уже запала. Вот разве что поболтать. я тоже думал, начнут осмысливать самые темные, самые трагические с провалами и взлетами десятилетия. Но едва начали писать, тут же начали завирать. Вот и я написал: очередное свидетельство в суде, который будет лгать, как все суды, свидетели будут говорить не о том, следователь будет расследовать несущественное. Еще же редакторы проклятые — вроде по крупинке убирали, а из правды сделали ложь. Но так ведь и задумано было. я считал: начнут осмысливать. Осмысливать беспристрастно, если не считать страсть понимания. Но требовалось заболтать.

— а зачем поддался, засранец?

— а для чего писать, если не напечатают, если не для кого? Для себя? в стол? Полюбуйтесь, какой я принципиальный. Лучше уж полслова сказать, чем ни слова.

— Ничего, в рукописях раздашь. Не поддавайся, Митя! Ты это пережил, ты знаешь главное!

Магические слова: «Ты это пережил. Ты прошел через смерть. Ты знаешь главное». Поэт изложил это так:

«И наконец доподлинно узнают,

как горек хлеб, как солона печаль,

как любят нас и как нас убивают».

Красиво сказано? а между тем, пережившие это слишком знают, какая простая и унизительная штука — смерть, как дешевы на краю голодной, мерзлой смерти люди — и никакого «залога бессмертия», никакого «миг, вот этот миг», никакого «бытия к смерти», никакого «смерти больше не было». Унизительно, примитивно, пошло.

Тут кстати, очень кстати то, что Шаламов говорил о человеке, животная природа которого обнаруживается как безнравственная, и то, что Шкипер писал о донравственной природе простого человека — то есть человека под прессом.

Речь идет о примитивном, считаете вы, — об инстинкте. а вы не думаете, что это слово с укоренившимся в нем отношением к нему: инстинкт как нечто низшее? Сохранение жизни не для чего, унизительно — вот так вот, да? Но ведь это могучая сила самого Бытия. Бесцветная, согласен. Цвет потом, это до света. в старости, в лагере, в болезни — умаление желаний и мыслей, проступание простой, бесцветной, великой мощи бытия, которая до и прежде всего.

Я и в самом деле попытался написать свою книгу заново — и не смог.

Как бы я ни объяснял это своему смертельно больному товарищу, по-настоящему я все равно не понимал.

Сначала думал: потому что больно, невыносимо. Жить невозможно, помня это. Мы от этого так долго уходили, пугаясь, однако, когда казалось, что уже не помним. а когда начали писать, нужно было срывать, спиливать наросшую, новую кожу, чтобы восстановить ту боль, ту тоску, то умирание.

Память убивает. Но жизнь, забывшая смерть, ничтожна.

Страх забыть. а вспомнив — помнить.

Искушение дотронуться до провода — и страх.

Долг — и откладывание.

Старый вопрос о том, почему медлит Гамлет.

Ну вот, сначала я думал: потому, что больно. Потом: потому, что уже не больно, — боль ушла.

Заметили ли вы, что книги ужасов пишутся бесстрастным пером свидетеля, летописца, даже если он сам был избит, изуродован?

Встающий, предстающий ужас бесцветен. Может, потому так и пригибающ его гнет, что бесцветен. Бесцветностью же больше всего и давит. и тогда возможно покаяние — это жажда цвета, эмоции. Потому что Бог — это и есть Цвет и Свет, не правда ли? Но оптом не отпевают. Вне каждого этого нет. Книги ужасов бесстрастны, поневоле будучи статистикой. а хочется живого вопля, поднимающего мертвецов из могил. а между тем, чувствительность-то и противна тут. Так же, как и жадный счет на тысячи и миллионы. Так же, как жажда трогательных, возвышенных, трагических несчастий. и это ложь — попытка оживить краскою, цветным карандашиком то, что цвета не имеет. Нестерпимо, невыносимо — да, но дело не в великой жестокости, а в великой скудости и пошлости. То, что произошло со всеми нами, — пошло. Просто, как дважды два, и тем унизительно.

Скажете, к бойням, к мукам, к палачам и жертвам такое определение неприменимо? в том-то и дело, что применимо. Это пошлость, в которой нас заставили принять участие.

Разве, читая «Преступление и наказание», вы страдаете от ужаса? Вы страдаете от пошлости убийства. Прожившая бесполезную, глупую жизнь старуха — мертвая сраму не имет. Срам принял логический, самоуверенный, изощренный в идеях и мыслях убийца. Пошлость идеи!

Не черен, а пошл живодер и предатель Сталин, возведший свой акцент и занудство мысли в некую форму чуть ли не гениальности. Пошлы стада народов, ложащиеся чредой под нож. Пошло и это: «Выживите, чтобы рассказать». Выжили — и что? Масса медицинских и промышленных сведений, как дешевле и производительнее умерщвлять массы людей.

Эти пристающие к фронтовикам и лагерникам: им все про дыбу расскажи, про пытки и бойню. Да-да, и ты тоже, интервьюерочка. Любопытствующим можно порекомендовать скотобойню, а также скотобескормицу. Больно и жутко скотине так же, как нам, и смерть они чуют так же, как мы: не логикой и соображением, а обреченностью и воплем — кричат милые и к Богу вопиют. Далеко на бойню — сходите на товарную станцию, где в вагонах скот, отправляемый на убой, где от ужаса и паники затаптывают они друг друга, пропарывают рогами, — и прохожие, слыша блеянье, мык, визг и стон, утарапливают шаги.

Сходите, наконец, посмотрите, как топят печи мазутом, — тоже глупость и пошлость, унижение материи.

Нам было вменено отсутствие в жизни, удобрение нашим количественным, массовидным, обезличенным трудом массовидной же, обезличенной, империальной мощи и массовидного же производства.

Империя не столько зла, сколько полна псевдореальностей и пошлости. Пошлость — жестокая чреда истории. Пошла кровавая ее монотонность.

Ну увеличьте в тысячи раз книги ужасов — все та же скудость!

И нестерпимо мне было писать — я это много позже понял — не потому, что распяты были, а потому что пополнили монотонную пошлость.

;;

Я не квасной патриот, но иногда мне кажется, что мир и в самом деле спасен будет русским Иваном — по непереносимости им однообразия жизни. Гильдия — это знаешь что? Сословные иерархии. а Иван — разгильдяй: он их попросту не знает, этих иерархий. Для него лягушка — невеста, кузнечик — друг, а печка — мать родная-красное солнышко. и в важном труде (тютелька в тютельку) он обязательно напутает — по природной неспособности к вычисленному миру. Получивши отлаженный и надежный механизм, примется он тут же рыться в нем и приспособления изобретать. у Андрея Платонова и это есть: кроме тоски пространства знает природный человек и тоску утильной полезности. Нет уж, если часы, то деревянные, если карусель — так на тяге ветра. Знает сокровенный человек и совсем уж тоскливое, с чем не хочет смиряться: тщетность работы своих рук — ни каруселью, ни электричеством не может он сделать счастья. Задумчив русский мужик до полной бездельности. Это вот лежание Емели на печи. Это вот: доедет или не доедет, если бы случилось, то колесо до Москвы, а то и до Казани?