Казимеж Брандыс - Граждане Страница 22

Он помаленьку взбирался все выше, и уже высота его не страшила: привык. Только встречая испуганный взгляд Люцыны, он на мгновение терял спокойствие и понимал, что все-таки боится. Чего? Прежде всего, боится сорваться, — как будто он поднялся наверх по скрипучим и шатким ступеням, а сойти по ним вниз уже нельзя. Чуть не каждую ночь Лэнкоту снилось, что он падает, и он с криком просыпался. «Видишь? — бормотала встревоженная Люцына. — Видишь, говорила я тебе!» А он вздыхал, глядя в ее увядшее, некрасивое лицо, и на секунду мелькала мысль, что настоящее в его жизни — только она, Люцына, а все остальное может плохо кончиться. Врач прописал ему впрыскивания для укрепления нервов.

Лэнкот не обладал сильным воображением, но разве человек без воображения не может страдать? И Лэнкот страдал. Да, он способен был к душевным терзаниям. Сознание, что между ним и идеей, которой он решил служить, несоответствие огромное, приводило его в ужас. Он готов был делать все, что потребуют. Но чего от него потребуют?

Американцы сбрасывали на Корею напалмовые бомбы. Лэнкот знал об этом, он читал сообщения с фронта. И все-таки, хотя он не лишен был человеческих чувств, он чаще думал о себе и своем месте в жизни, чем о миллионах невинных жертв. Он неспособен был страдать за миллионы, а вот за себя он страдал по-настоящему, глубоко. Однако он сознавал, что когда-нибудь за это ответит, он предвидел, что может и даже должен наступить такой момент, когда от него потребуют невозможного, того, что ему не по силам, с чем он, Здзислав Лэнкот, человек, созданный людским мнением, не справится. Такие же предчувствия мучили Люцыну. Люцына, загнанная лошадь из парной упряжки, и теперь преданно трусила за ним по тропке над пропастью и только время от времени предостерегала его: «Здзислав, к чему все это приведет?»

Надо сказать, Лэнкот мобилизовал все свои способности, чтобы не сделать неверного шага. Он скоро прослыл человеком, который никогда не делает промахов. И так старался оправдать эту репутацию, что перестал вообще выражать какие-либо мысли: это самая верная гарантия, что не ошибешься. Он стал известен как очень строгий редактор, «чистил» всякие «скользкие» формулировки и «вычесывал» чересчур смелые метафоры. Мысль человеческая увядала в широком поле его деятельности, он ее косил и высушивал, пока она, в конце концов, не уподоблялась сену с приятным, усыпляющим запахом.

На одном партийном собрании его упрекнули в недостатке смелости. Лэнкот был ошеломлен: этого он никак не ожидал. Недостаток смелости? От него требовали какого-то нового качества, о котором он никогда и не помышлял. До сих пор он «смелостью» называл всякие попытки ввязаться в ненадежное дело. А что есть надежного на свете, кроме привязанности Люцыны? Ему предлагают прыгать очертя голову, пойти против себя самого, погубить себя! Мало того, что он ходит по канату, теперь придется ходить по канату с завязанными глазами! «Ты была права, Люцынка», — мысленно говорил он ей. На собрании же он выступил перед товарищами с дельной и основательной самокритикой и просил всех помочь ему. В минуты сильного напряжения у него из-за уха всегда капал пот — и сейчас он чувствовал, как взмок затылок. Впервые в жизни он каялся публично. Он говорил о себе с каким-то новым чувством смирения, стараясь при этом, чтобы все то, в чем он признавался, вполне совпадало с мнением о нем слушателей.

— То, что вы, товарищи, называете отсутствием смелости, объясняется моим старанием неукоснительно соблюдать правильную линию. Но я, видимо, неверно понял свою задачу.

В голосе Лэнкота слышалась глубочайшая искренность и сдержанное волнение, в котором одна только Люцына могла бы различить тайный страх. Товарищи ему поверили.

С этих пор «Голос», по примеру «Трибуны люду» и «Жиця Варшавы», стал печатать письма читателей и коротенькие корреспонденции с мест, авторы которых изобличали мелкие злоупотребления и неполадки в работе различных учреждений. Вновь обретенная «смелость» Лэнкота проявлялась только в специально отведенном для этого отделе, и вел этот отдел, разумеется, не он, а Виктор Зброжек, талантливый журналист, недавно направленный в редакцию партией, коренастый и курчавый парень с пытливыми глазами обличителя человеческих слабостей и заблуждений. Лэнкот зорко следил за ним: он был в полном убеждении, что в редакции появилась граната, которая с минуты на минуту может взорваться и разнести в клочья его, Люцыну, их достатки, общественное положение и «лицо» Здзислава Лэнкота, словом — все! И он отчаянно спорил с Зброжеком из-за каждой коротенькой заметки, упираясь, как мул, почуявший впереди пропасть. Его преследовал страх, что завтра в телефонной трубке может раздаться голос из какого-либо отдела министерства или главного управления и объявить ему, что он, Лэнкот совершил непростительную ошибку, напечатав в «Голосе» письмо работницы или члена производственного кооператива о кумовстве в учреждении, или халатности членов такого-то комитета, или бракоделах на фабрике. Люцына твердила: «Здзислав, ты наживешь себе врагов!» Но дело шло уже не о врагах или друзьях. На карту ставилось его существование!

Через неделю Зброжек отказался вести отдел.

За полтора месяца перед тем главный редактор «Голоса» Игнаций Вейер, старый коммунист и участник боев Первой армии[14], уехал в Китай в качестве корреспондента ПАП[15]. Газета осталась на попечении Лэнкота и, в виду его большого профессионального опыта, ему поручили замещать Вейера до его возвращения.

Через месяц пошли слухи, что Вейер остается в Пекине в должности пресс-атташе. Лэнкот ожидал официального назначения главным редактором, заместительство становилось фиктивным.

Однако назначения все не было. И Лэнкот начинал замечать среди сотрудников редакции какое-то брожение. До него доходил глухой ропот, он чуял молчаливое недоверие к себе, часто даже скрытую враждебность окружающих. Весь коллектив, кроме нескольких человек, из осторожности сохранявших нейтралитет, все более открыто переходил на сторону Виктора Зброжека. Партийная организация уже несколько раз ставила редакции на вид, что она слишком суживает круг вопросов, обсуждаемых в газете, указывал на значение Народного фронта и обязанности общественного контроля. На собрании по адресу редактора слышались упреки в «лакировке», кто-то спросил, что сталось с ненапечатанными репортажами Зброжека. Наконец сам Зброжек взял слово и, заикаясь, как всегда в минуты волнения, сказал, что газета стала скучной, ко всему равнодушной и пустой. Говорил он горячо и немного бессвязно, но слова его произвели на всех сильное впечатление.

— Помните, что нам твердил товарищ Вейер о задачах социалистической печати? — кричал Зброжек. — «Мобилизовать людей, не скрывая трудностей, воспитывать, не впадая в менторство, раскрывать красоту новой жизни, избегая приторно-слащавых картин благополучия». А у нас что делается? Мы полируем факты, как мещанский буфет! Тираж газеты падает, число отказов от подписки растет. И растет самоуспокоение редакции! Товарищи, я… — Зброжек сделал свой характерный жест, словно хотел правой рукой поднять что-то очень тяжелое, — и замолчал.

Лэнкот признал справедливость сделанных редакции упреков и опять выступил с деловой самокритикой. Он не хотел ждать, боясь, что под обстрел возьмут его лично — и уже без всякой пощады. Он почти всю вину принял на себя, но в оправдание ссылался на ненормальность своего положения в редакции.

— Поймите, товарищи, я только заместитель, и пределы моих полномочий не уточнены. Это связывает мне руки, и я поэтому слишком ограничиваю вас. Да, у меня руки связаны вдвойне.

И в заключение он обратился ко всем с просьбой по-товарищески помогать ему. Капелька пота затекла ему за воротник.

Вернувшись домой, он сказал Люцыне: — Больше я не выдержу. Хочу делать как можно лучше, на части разрываюсь, а все против меня. Я чувствую себя в редакции, как вор.

— Уйди с работы, — посоветовала Люцына, — заживем тогда спокойно.

— Ты просто ребенок! — сказал Лэнкот, качая головой.

— Но что же будет? — прошептала она.

Лэнкот положил руку на ее черные крашеные волосы и с минуту гладил их задумавшись. — Да, если бы знать, что будет! В этом все дело, Люцына.

Разве не писал он о трудностях и конфликтах, о растущей массе проблем и сложной диалектике перемен, о «преградах, встающих на новом пути страны, никак не похожем на удобное шоссе, которое прямо, без помех, приводит в будущее, о тяжелом пути, отмеченном жертвами и сверхъестественными усилиями лучших сынов народа?» Ведь это все слова из его собственных статей в «Голосе»! (Он свои статьи вырезывал и велел Люцыне вклеивать их в альбом.) Но Зброжеку и этого мало! Зброжек требует, чтобы указывали пальцем на «конкретные» неполадки, требует «делового» выяснения их причин, изобличения виновников. Зброжек любит называть вещи своими именами, а людей — по фамилиям. Это демагог и сумасброд…