Хидыр Дерьяев - Судьба (книга первая) Страница 31

Узук стало не по себе от таких крамольных мыслей. А Огульнязик между тем стала рассказывать свою собственную историю. Это была невесёлая история о маленькой девочке, оставшейся без родителей, которую дальние родственники поручили ишану Сеидахмеду в виде своеобразной жертвы богу. Девочка жила в семье ишана, как родная, потому что к ней очень хорошо относилась жена хозяина, да и сам хозяин изредка дарил вниманием маленькую «жертву».

В семь лет Огульнязик отдали в школу. Это были, пожалуй, лучшие годы в её жизни. Но только она подросла и стала заплетать косы, ишан немедленно забрал её в свою медресе. Ничего подозрительного з этом девочка не увидела. Правда, она уже знала, что ишан не является её отцом, но всё равно считала его семью за родную. А коль она из духовной семьи, значит, ей пристало и учиться в духовной школе. Эта подтверждалось и тем, что ахун давал уроки только ей одной, отдельно, хотя в медресе было много и других учеников.

Умная, любознательная девочка хватала всё на лету, как жаворонок — мошек. Она научилась красиво писать, много знала напамять, а к чтению пристрастилась так, что до поздней ночи просиживала в своей келье за книгами и только спать шла в кибитку.

Так продолжалось до тех пор, пока она не встретила во дворе ишана — юношу Клычли.

— Понимаешь, сестрица, тихий такой, скромный мальчик был. Мы с ним ещё в школе рядом сидели… А тут таким интересным парнем стал и всё, смотрю, в мою сторону поглядывает, всё поглядывает, где бы ни встретил…

— А ты не поглядывала на него? — улыбнулась Узук.

Огульнязик притворно рассердилась.

— Посмеяться хочешь? Ну и ладно — смейся! — Не выдержала взятого тона и сама первая засмеялась. — Ой, сестрица, такой парень был, такой парень!.. Ещё как я засматривалась! Но — слушай дальше…

А дальше пошло по извечным законам мудрой матери-природы. Встретились двое — красивые, здоровые, молодые. Где сталь и кремень, там неминуема искра. И искра вспыхнула. Клычли написал девушке любовное письмо и подсунул под дверь кельи. Девушка прочла. Надо ли говорить, что она провела бессонную ночь, полную неясных и томительных грёз? Надо ли говорить, что на следующий день каждая строка книги казалась ей строкой из его письма?

Она ответила, положив записку в указанное им место. К вечеру нашла там же его новое письмо.

Когда в костёр подбрасывают слишком много саксаула, он разгорается невыносимо жарко — или бросайся в пламя, или уходи в сторону. Но восемнадцатилетние не уходят — в одном из писем Клычли объявил, что посылает сватов. Их приняли по обычаю вежливо и так же вежливо посоветовали искать невесту в другом месте.

Снова для девушки настала бессонная ночь. На этот раз в ней не было грёз — было сплошное отчаянье и разливное море слёз. В запертую дверь кибитки кто-то стучал, из-за двери доносились и просительные и требовательные голоса…

Но Огульнязик не была склонна так легко уступить чужой воле. Если вода выше головы — всё равно на один вершок или на сто. Если добром её не отдают любимому человеку, то нарушают заповедь корана, которая гласит: «Дочь свою отдавай за того, кого она любит». Значит и она вправе презреть закон благодарности: нарушить человеческое куда мене? порицаемо, нежели нарушить божеское.

— Вот получилось, сестрица, что мы с Клычли решили бежать. Уже обо всём договорились, день назначили — и тут подлая Энекути выследила нас: обнаружила место, где мы кладём свои письма… Подобрала она моё письмо и, конечно же, сразу побежала к своему пиру. Письмо было без подписи, по ясно было, что его писала девушка. А какая девушка в доме ишана, кроме меня, умела писать? К тому же ишан очень хорошо почерк мой знал… Рухнуло моё счастье, словно старая башня, подточенная водой. Только пыль да обломки полетели!.. В тот же вечер меня обвенчали с ишаном — и стала я его второй женой.

— Чтоб её земля проглотила, эту проклятую Энекути! — взорвалась Узук. — Мерзавка подлая!..

Жабье отродье!.. Скотина черномазая!..

— Да… не знать бы ей в жизни добра, — печальна согласилась Огульнязик, расстроенная собственными воспоминаниями. — Испоганила она всю мою жизнь… Ишан тоже хорош гусь! Он мне если не в деды, то в отцы за глаза годится, родной считалась я в их семье, а вот поди ж ты, ничего признавать не стал… Легко ли мне со стариком маяться? Ведь мне, милая сестрица, только двадцать лет!.. Вот и подумай: чем моя судьба лучше твоей…

— Видно, предначертано было так…

— Наверно, так…

— Судьба…

— Судьба, сестрица Узукджемал, всё она, подлая!.. Коль не повезёт, так и об солому лоб расшибёшь.

— Послушай, а может быть, тебя бы не выдали за ишана, не собирайся ты с Клычли бежать?

— Нет, милая, всё равно выдали бы. Ишан меня давно заприметил и для себя берёг. А зачем бы, скажи на милость, он меня учить в медресе стал? Из богоугодных соображений? У него только, кобеля старого, язык не поворачивался об этом сказать мне — видать, в халате застрял ещё маленький кусочек совести… Ну, давай спать, сестрица, а то скоро утро…

По котлу и крышка

Неподалёку от марыйского вокзала за массивными зелёными воротами стоит красивый двухэтажный дом европейского типа. На балконе второго этажа прохожие часто могут видеть туркмен, которые, сняв свои лохматые тельпеки, пьют чай.

Сегодня во дворе дома большое оживление. Четыре женщины, подгоняемые окриками хозяйки, которая сама слетится не меньше, чем они, носятся, как! угорелые. Двор невелик — это квадратная площадка размером ие больше полтанапа[60]. Но женщины, не удовлетворившись тем, что начисто вымели его, вытащили ковры, выколотили их и разложили по всему двору, чтобы нигде кусочка земли не было видно. Маленькими ковриками, которые обычно идут на хурджуны, устлали ступеньки лестницы, ведущей в дом и на второй этаж. Хозяйка заботливо следила, чтобы бахрома ковриков красиво свисала со ступенек.

Покончив со двором, женщины занялись комнатами. Не всеми, а только двумя на втором этаже. Их устлали коврами в пять слоёв, задрапировали стены. Составили посреди одной комнаты два стола. Вскоре на столе появились вазы с живыми цветами, заблестели золотом этикетки на многочисленных бутылках.

Сам хозяин был дома, но не показывался из комнаты. Он сделал своё дело — дал распоряжения, и теперь только оставалось ждать, когда они будут выполнены. Возможно, вмешаться стоило бы, потому, что сегодня должен был решиться весьма принципиальный для хозяина вопрос, однако при любом положении мусульманину зазорно вмешиваться в домашние женские дела.

Когда все приготовления были закончены, хозяйка отпустила служанок и пошла одеваться сама.

Хозяйку звали Ханум[61]. Конечно, у неё было и собственное имя, но с тех пор, как она стала женой Бекмурад-бая и поверенным в его торговых делах, все называли её только так. Как мы уже знаем, у Бекмурад-бая были ещё жёны в ауле. Он навещал их, дарил своим минутным расположением, за исключение ем, правда, старшей, которую ценил за ум и постоянную готовность помочь в любом затруднении. Если быть откровенным до конца, то и любить она умела, эта старшая жена. Но торговые операции требовали частого присутствия в городе, и Бекмурад-бай большую часть времени проводил у своей третьей жены Ханум, па городской квартире.

Стук колёс и голоса кучеров возвестили о том, что гости, ради которых служанки два дня сбивались с ног, наконец прибыли.

У ворот дома остановились два фаэтона. С первого, держа на руках шестилетнюю девчурку, сошёл высокий русский в полковничьих погонах. Это был начальник уезда. Он подал руку миловидной женщине, прикрывавшейся от солнца лёгким зонтиком, помог ей сойти на землю.

С другого фаэтона соскочили мальчик и девочка двенадцати-четырнадцати лет. Вслед за ними скатился тучный усатый армянин — тот самый Абаныс, или, вернее, Аванес, с которым вёл свои хлопковые спекуляции Бекмурад-бай. Этот Аванес, собственно, и содействовал тому, что начальник уезда согласился нанести неофициальный визит Бекмурад-баю.

Поспешив вперёд, армянин почтительно распахнул ворота перед высокопоставленными гостями. Устланный дорогими коврами двор сиял под лучами заходящего солнца, словно фазаний хвост в весеннюю пору. Навстречу гостям торопливо шёл Бекмурад-бай.

— Познакомьтесь с господином полковником и его женой, — сказал Аванес по-туркменски.

Почерпнувший кое-что из своих деловых связей с европейцами, Бекмурад-бай подошёл сначала к женщине. Правда, он первый протянул ей руку, но такие тонкости светского этикета были выше его понимания. Потом он пожал вялую белую перчатку полковника и вежливо обошёл, здороваясь, полковничьих детей, подержав в своей широкой, как верблюжье копыто, ладони даже маленькую, измазанную шоколадом лапку самой младшей девочки.

Аванес сказал по-русски, обращаясь к женщине: