Казимеж Брандыс - Граждане Страница 32

— Нельзя, — отвечал Гнацкий, — он не даст себя тронуть. Да и куда понесем? Амбулатории-то на стройке нет.

Кузьнар съежился, судорожно поднял плечи. — Да, правда, — он беззвучно пошевелил нижней губой, — амбулатории нет! — На коленях подле Решки стоял начальник участка Кнейф, который был непосредственным виновником несчастья: он не принял мер безопасности, когда выяснилось, что расчеты котельной неверны. Через несколько минут приехала карета скорой помощи, а еще через четверть часа — милиция. «Эти работают без задержек», — с горечью думал Кузьнар, давая показания. Он взял всю вину на себя, но ему не поверили.

Однако сам он в душе считал себя виноватым. И когда потом остался в кабинете один на один с Шелингом, то долго сидел за столом в каком-то отупении, бессильно свесив руки. Молчал и Шелинг. За окном гудел тягач, тащивший прицепные вагонетки с кирпичом. Шелинг, ища в карманах спички, внимательно наблюдал за Кузьнаром. «Что, теперь сам видишь? — казалось, говорили насмешливо и сочувственно стекла его очков. — Ведь я тебя предупреждал!»

Поднося зажженную спичку к папиросе, он на миг встретил взгляд Кузьнара, и рука его застыла в воздухе, словно парализованная этим взглядом. В глазах Кузьнара была холодная ярость и гордость, усталое и презрительное выражение, как у человека, который не согнется под тяжестью чужого сострадания. Одно мгновение он и Шелинг смотрели друг на друга, затем Шелинг опустил глаза, а Кузьнар встал и вышел. Инженер остался один. Он посмотрел на спичку, потухшую у него в пальцах, и быстрым жестом бросил ее на пол.

Глава седьмая

Заседание педагогического совета, на котором решались важные вопросы, касавшиеся школы, учеников и учителей, состоялось в начале ноября. В этот самый день Моравецкий отвез жену в терапевтическую клинику больницы, где работал Марцелий Стейн: Кристина должна была пролежать там десять дней под наблюдением врачей, чтобы они могли окончательно поставить диагноз. На тревожные вопросы, которыми его засыпал Моравецкий, Стейн отвечал уклончиво: многое зависит от сопротивляемости организма, медицина только помогает его естественной самозащите. Операция? Да, в таких случаях хирургу часто удается устранить опасность… но, разумеется, не всегда. Есть ли надежда? — Я врач-материалист! — загорячился вдруг Стейн. — И верю не только в духовные силы человека, но и в его ткани! Пока идет борьба, не может быть речи об утрате надежды.

Стейн был в тот день очень занят и не мог продолжать разговор.

— Марцелий говорит, что нет никаких оснований беспокоиться, — рассказывал потом Моравецкий Кристине. — Он считает меня истериком.

— Я того же мнения вот уже пятнадцать лет. — Она с улыбкой пожала плечами.

Оба пытались обманывать друг друга, но, в сущности, они уже немного притерпелись к тому новому, что вошло в их жизнь и называлось болезнью. Ужас, пережитый Моравецким несколько недель назад, в ту минуту, когда он узнал новость, как бы растворился постепенно во времени, в повседневных заботах, трудах, мелочах, — и его уже невозможно было воскресить. А Моравецкий наедине с самим собой не раз пытался это сделать, как человек, которого тянет заглянуть в пропасть.

Однако, когда он в белом коридоре клиники прощался с Кристиной при сиделке и других больных, ожидавших на скамейках у стен, отчаяние охватило его с давно неиспытанной силой, хотя он знал ведь, что это прощание должно наступить. На миг проснулся леденящий страх при мысли о пустой квартире, о ванной, где висел купальный халат Кристины, о кухне, где осталось ее место у стола, а на той двери, которую он сегодня вечером откроет, на гвозде — ее голубой фартук в клетку. Страстно захотелось вдруг вернуть хотя бы те дни, что до этой минуты казались ему пределом отчаяния: дни, когда он и Кристина с тупой покорностью старались привыкнуть к ее болезни, как к чему-то повседневному, предмету разговоров, споров, размышлений, чему-то, что неожиданно заняло в их жизни такое же место, как все остальное, стало самой жизнью.

— Ежи, — сказала Кристина, беря у него из рук свой чемоданчик, куда она уложила самое необходимое, — смотри же, береги себя!

Моравецкий кивнул головой. Да, да, он не попадет под трамвай, не подарит никому своего пальто и каждый вечер, перед тем как лечь спать, будет проверять, выключен ли газ. А в истории с Дзялынцем постарается вести себя благоразумно. Да, он помнит, что все счета лежат на письменном столе под пресс-папье, а квитанции и остаток жалованья — в верхнем ящике комода. Когда придет уборщица, ей надо передать продовольственные карточки. Нет, нет, не забудет, он все запомнил. Хотелось сказать Кристине: «И ты тоже береги себя», но, пожалуй, это не имело смысла. Ведь вопреки очевидности Кристина всегда считала и будет считать, что из них двоих нуждается в опеке не она, а он, иначе ему грозят всякие беды.

— Завтра приду, — сказал он. — И обо всем тебе расскажу.

После уроков он не пошел обедать и свободный час до заседания просидел в пустом кафе на Маршалковской, над чашкой остывшего суррогатного кофе, глядя в окно, забрызганное дождем, который лил с самого полудня. Он пытался думать о том, что случилось, но мысль эту невозможно было додумать до конца. Пробовал быть объективным и словно отодвигал событие на некоторое расстояние, чтоб лучше его рассмотреть. «Болезнь жены» — четко формулировал он. Роясь в памяти, вспоминал сослуживцев и знакомых, у которых болели жены. Таких он в жизни встречал немало, некоторых даже доводилось ему утешать. Но что же из этого? Горе — это нечто глубоко личное и никогда не перестает быть таким. Существует ли преемственность пережитого? «Нет, — думал Моравецкий, — все надо пережить самому, в одиночку. В своей жизни человек всегда — открыватель материков, давно исследованных другими. Кристина может умереть — он сознавал это — и тогда он, Ежи Моравецкий, войдет в нескончаемую шеренгу людей, переживших смерть самого близкого человека. Вот и все. Никаких выводов. В жизнь загробную он не верит. Так значит — надеяться не на что…

«Смерть — не самая мучительная форма утраты дорогого человека», — подумал он невольно, как будто кто-то другой произнес эти слова за его спиной. Старая истина. Было время, когда он упрямо твердил ее про себя. Он уже пережил когда-то разлуку с любимой женщиной… сколько же лет прошло с тех пор? Когда арестовали Янку Косцян, он с отчаяния хотел выстрелить себе в рот — по крайней мере, в первые дни. «Скажите, эта Косцян высказывала при вас бунтовщические идеи?» Следовало тогда выстрелить в рот не себе, а человеку, задававшему эти вопросы, а он в ответ лишь отрицательно качал головой… Но пережитое не только не преемственно, оно никогда не повторяется: великие пороги переступаешь в жизни всего один раз, и каждый следующий так поразительно нов, перед каждым останавливаешься, как беспомощный ребенок…

Да, Янка высказывала при нем «бунтовщические идеи». Они ведь преподавали в одной и той же радомской гимназии и любили друг друга. Он считал себя в те времена революционером, и Дзялынец, быть может, то же думал о себе — кто его знает! Дзялынец тогда, как и они, начинал свою учительскую работу в радомской гимназии… Можно ли было ожидать, что миниатюрная девушка с гладко зачесанными черными волосами, застенчивая и молчаливая учительница географии, смелее, чем они оба, сделает для себя выводы из тех горячих споров, которые часто велись до рассвета в ее комнате?.. «Было ли вам известно, что Косцян — член комсомола, этой агентуры соседнего государства?» Из равнодушных уст шпика он, Моравецкий, узнавал правду о жизни любимой девушки! Если Янка и на допросах молчала так же упорно, как упорно она скрывала все от него, любимого человека, то, верно, она задала шпикам нелегкую работу! Когда ее арестовали, он пробовал хлопотать, «нажать, где нужно, пружины», как говорилось в этих случаях. Пружины! Два радомских отставных деятеля ППС[17], которые когда-то участвовали в борьбе с русским царизмом, но потом ели хлеб из рук «санации»[18]. Он ходил к этим людям просить за Янку. Разумеется, безуспешно. Потом он хлопотал перед старостой, потом — перед членами городского магистрата, директором их гимназии, начальником гарнизона. Всех обошел, и его уже встречали недоверчивые, подозрительные взгляды. Несколько сослуживцев стали его сторониться. Он не умел «нажимать пружины», действовал слишком нервно и стремительно. В конце концов, его дружески предупредили, что в такие дела лучше не вмешиваться. «А как же она? — содрогался в душе Моравецкий. — Ее вера в меня? А я? Где мои идеи, мой протест?» Он продал костюм и часы покойного отца, чтобы были деньги на передачи в тюрьму. Но все, что он посылал, возвращалось обратно, а через несколько дней директор вызвал его для отеческого внушения: «Мне, право, было бы очень прискорбно отказаться от совместной работы с вами, коллега. Я понимаю, каждый из нас переживал в молодости период бури и натиска, но…»