Екатерина Двигубская - Ведьмы цвета мака Страница 39

С каждым новым словом Марина овладевала собой, голос наполнялся силой, фигура становилась подтянутой, румянец притекал к щекам. Иван с изумлением смотрел на свою женщину.

И вдруг на пороге Марина увидела Наташу. Девушка вошла и встала посреди подвала. Она озиралась по сторонам, на виске пульсировала вена, лицо вытянулось и походило на морду борзой, и стук её сердца бился в душные стены.

Где-то под потолком пролетела муха Саша, должно быть, сбежала от Веры Петровны.

Вера Петровна сидела у окна и протяжно смотрела на московское солнце, её лицо стало таинственным, черты сделались прозрачными, а голос звучал глубоко в груди, она шевелила сухими губами, отбивая рукой какую-то мелодию, потом вдруг встала, села и опять устремилась на солнце. Ей казалось, что солнечные брызги летят на землю и от этого по жухлой, поседевшей осенью траве бегают чёрные человечки. Вера Петровна гнала от себя тоску и чувствовала, что её семье грозит опасность, она собрала остаток сил и уставилась в небо. Она не знала — услышат её или нет, но её вера и желание объяснить и упросить были огромны, она страдала, заставляла страдать всю свою душу, ибо только страждущие будут услышаны. Тучи сделались тёмными и непроницаемыми, лиловые блики поползли по лицу Веры Петровны, дыхание остановилось, и её душа полетела ввысь, и от этого не было страшно, хотя она не помнила, чтобы за последние семьдесят восемь лет с ней случалось что-либо похожее.

Она летела через что-то густое и насыщенное, её волосы развевались на ветру, а руки больно, до изнеможения сжимались. Она расхохоталась, и всё её существо отдалось эхом этого смеха.

Пунцовыми порывами на неё неслись времена, они старались опрокинуть Веру Петровну, расщепить её смех, чтобы он не врезался в их безмятежное течение. От этого женщина смеялась ещё громче и назло им вспоминала себя разной, и это тянуло вниз и не давало сорваться ввысь. Вере сделалось невыносимо тяжело, до отказа напряглись мышцы.

Неожиданно круговерть остановилась, перед ней появились девять дверей. Сзади надвигалось что-то страшное, гнилое и липкой, у неё задрожали поджилки, от безысходности она толкнула дверь, что была ближе.

За столом сидела жирная женщина, на голове которой росли вместо волос виноградные лозы, а руки были свиными окороками, которыми она неловко держала кубок. Незнакомка протянула его, и Вера припала к бокалу. По телу разлилась нега, потом вдруг стало тревожно и поплыли странные, вывернутые наизнанку цветы, потом птицы с человеческими мордами и ослиными ушами, а потом появилась дебёлая кошка и начала точить когти.

Вера Петровна дёрнула головой и посмотрела на толстуху, щёки которой, словно тесто, удушливо свисали ей на лицо. Толстуха протянула пахучий шмат мяса и ткнула им Веру, а рожа затряслась и оскалилась, кожу разъели тёмные пятна. Запахло мертвечиной, из мяса выползли белые черви. Вера Петровна закричала, и от её крика черви начали расти и набухать, превращаясь в змей. Она кричала и кричала, но не могла пошевелить ни одной частью тела — змеи обвивали её, скользили по нежной коже, лизали розовые груди, а их омерзительное шипение смешивалось с хохотом толстухи. Вера, теряя сознание, собрала оставшиеся силы, глубоко вздохнула, так что ей показалось, что она вся изнутри пропиталась вонью, рванулась…

Запах тухлятины исчез, вместо него из другой двери потянуло дивным ароматом, послышался звон свирели. Вера Петровна почувствовала себя молодой и прекрасной, путы с её ног свалились, она тихо постучала. Ей ответила вкрадчивым пеньем птица. Вера приоткрыла дверь, в комнате лежал белокурый красавец, купавшийся в нежном, персиковом свете. Он легко соскочил с ложа и пошёл к ней навстречу. Юноша был высок, движения мягкие, глаза зелёные. Веру Петровну непреодолимо влекло к нему, он был порочен и зыбок, и это обещало столько мучения и блаженства, она прижалась к юноше щекой, и его тонкий, мускусный запах коснулся и обволок её, начал проникать внутрь, вытесняя вонь тухлятины.

Они лежали на постели, от него веяло теплом и чем-то родным. Она потянулась к нему, ещё одно движение, и они станут единым, смятенным существом, комком чувств и желаний, который будет биться за несколько секунд наслаждения, метаться в запертых мечтах. Вера сделала последнее движение, она почувствовала сои губы, тонущие в его…

Неожиданно её обдало холодом — ледяным, жёстким, страшным. Она подняла глаза и увидела, что она голая, отвратительная старуха, обнимающаяся с чем-то волосатым и наглым, и это существо бичует и жжёт, и не хочет дать отдохновения. Весь будуар заполнился приторным запахом. Вера Петровна попыталась вскочить с кровати, но мягкий матрас ушёл из-под ног. Простыни, подушки засасывали её, ноги вязли, но она рвалась прочь, истошно крича и махая руками…

Наконец ей удалось вскочить с постели, она побежала, а сзади её подгонял смех — оскорбительный, хлёсткий, и она стеснялась своей наготы, повисших грудей, трясущейся головы…

Опять тот же коридор, но только две двери из девяти перестали звать, они словно закрылись и остыли, идти ей больше некуда, надо выбирать. Она толкнула одну из дверей.

Перед Верой нёсся поток, огромный сверкающий водопад, он рушился с невероятной высоты и сносил всё на своём пути. Она сделала шаг и вместе с ним ринулась вниз. Вера Петровна почувствовала, как её кожу начало колоть, резать, жечь. Она посмотрела на руки — они в крови, попыталась потрогать воду и вдруг поняла, что вокруг неё море мелких осколков, которые грубо кромсают её, она услышала сотни бранных слов, которые сказала своим дочерям, внучке, чужим людям. Она падала и падала, и поток смыкался над её головой, давил, тянул вниз, и это уже была ртуть — отравляющая, угнетающая душу, и она перетекала во что-то красное, и это красное кипело, стонало, скрежетало.

Но вдруг она вспомнила, как любила и нежила своих детей, как их маленькие голоса ободряли её в трудные минуты, как девочки плакали вместе с ней одними слезами, промокая её лицо своими волосами. И это были вовсе не неразумные дети, а взрослые, мудрые люди. Её сердце заныло от любви, по всему телу побежала сладостная тревога за дочерей, за своё будущее, за своё вечное.

Вера Петровна взмыла из воды, и пред ней опять предстал тот же коридор и шесть зовущих дочерей…

…После долгой паузы Марина посмотрела на Наташу, та на неё.

— Ты не могла бы пройти со мной в кабинет, — сказала Марина холодным голосом.

— Конечно.

— Наташа, случилось несчастье. Нас обворовали, — сказала она, плотно закрыв дверь своего кабинета.

— Вижу.

— Мне нужна твоя помощь. Часть пальто погублена, придётся всё восстанавливать. — Марина внимательно следила за лицом племянницы, которое укрылось за каменным выражением.

— Я помогу.

— Пропали все деньги, кроме пяти тысяч. На эти крохи мы сможем купить ткань, починить оборудование, платить сверхурочные работницам.

— А как ты будешь отдавать долг Владлену?

— Не знаю, об этом я не хочу думать сейчас. Об этом я подумаю завтра или послезавтра или вообще не подумаю.

Опять нависла пауза. Наташа отвернулась от тёти, теперь на неё смотрел Маринин портрет — те же жёсткие глаза, тот же волевой подбородок и плотно сжатые губы.

— А он тебе не сможет простить?

— Что?

— Долг.

— С чего бы это?

Девушка молчала. Марина разглядывала её спину с сутулыми плечами и рыхлой, безвольной спиной. Марине хотелось сжать голову Наташи, чтобы выдавить из неё правду.

— Нет, конечно. Да к тому же мы с ним окончательно расстались. Я выхожу замуж за Ивана.

— Молодец!

— Ты одобряешь?

— По-моему, отличная партия!

— Мне тоже так кажется!

— То, что нужно! Остроумно, но вполне предсказуемо!

— Всегда любила быть последовательной.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты бабушке звонила?

— Нет.

— Надо позвонить, — сказала Марина.

— Да.

— Сердце болит.

— Ты бумаги на деньги подписывала?

— Что?

— Ты расписку Владлену давала?

— Что ты кричишь? Нет.

— Ну, тогда можешь сделать вид, что ничего не брала. Пусть это станет его свадебным подарком, от него не убудет.

— Наташа, ты давно видела бабушку?

— Неделю назад.

— Позвони ей, только ничего не говори и маме тоже не говори. Ты поедешь домой?

— Нет. А чего тебе?

— Что значит, чего мне?

— Я у Инги живу, у меня аллергия.

— На что?

— На маму.

Женщины прижались друг к дружке.

Шёл дождь. На душе было скверно, что-то зудело внутри неприятным, неряшливым беспокойством. Марина подняла глаза на чашку с какао и почему-то улыбнулась. Много лет подряд она считала себя девочкой, потом девушкой, теперь она по праву называлась женщиной. От этой мысли ей вдруг сделалось тяжело. Где лёгкость юных лет? Тогда ей хотелось быть взрослой, она тяготилась своей способностью постоянно влюбляться, теперь она подолгу могла быть одна. От этого становилось жутко, как будто часть души высохла и отмерла.