Джон Брэйн - Путь наверх Страница 4

— Вам будет его не хватать,— сказала миссис Томпсон.

— Да. Но я с этим справлюсь…— Я замолчал, не умея выразить словами то, что чувствовал.

— Мне кажется, мужская дружба гораздо крепче женской,— заметила миссис Томпсон.— И вместе с тем не так эгоистична. Мужчины не стоят друг у друга на пути.— Она не сказала, что понимает то, чего я не договорил, но это было ясно из ее слов. Со свойственным ей тактом она избавила меня от замешательства и неприятной необходимости объяснять, что разлука с Чарли отнюдь не убивает меня, хотя я и не остался к ней нечувствителен.

Часы пробили половину первого, и миссис Томпсон сказала, что ей надо пойти заняться обедом. Когда она ушла, я закурил сигарету и подошел к камину. Над каминной полкой висела большая фотография какого-то юноши в форме военного летчика с белым значком-крылышком на фуражке. У него были темные волосы, крупный, твердо сжатый рот и густые брови. Юноша улыбался одними глазами — как миссис Томпсон. Он был хорош собой, более того, он был обаятелен — свойство, которое очень редко может передать фотография.

Обаяние было излюбленной темой наших бесед с Чарлзом: нам казалось, что знай мы только, где и как пустить в ход наше обаяние, и карьера была бы нам обеспечена. Наличие обаяния само по себе еще не давало гарантии успеха, но мы замечали, что оно сопутствует честолюбию, как рыбка-лоцман — акуле. Впрочем, нельзя сказать, чтобы это качество слишком высоко ценилось в Дафтоне. Грубоватая прямота была больше в ходу. Чарлз говорил, что в этом городе каждый старается вести себя так, словно он дал подписку всем своим поведением отвечать традиционному облику йоркширца, который режет правду-матку и скрывает под грубой оболочкой золотое сердце. Но вся беда в том, добавлял Чарлз, что на самом-то деле у них под грубой оболочкой скрываются такие же злые и низменные сердца, как у любого представителя Лощеного и Коварного Юга. Впрочем, дафтонцев тоже не приходилось особенно винить, думается мне. Им негде было набраться элегантных манер. Молодой человек, глядевший на меня с фотографии (несомненно, сын миссис Томпсон, погибший во время войны), уже с колыбели имел все необходимое для того, чтобы его природное обаяние могло свободно развиваться. Поразительно все же, как часто золотые сердца и серебряные сервизы сопутствуют друг другу.

Меня слегка удивило, что миссис Томпсон повесила фотографию своего покойного сына на столь видном месте. Мне казалось, что такое постоянное напоминание о нем должно было бы быть для нее тягостным. Но тут мне опять вспомнились слова Чарлза: «Зомби не умирают: они либо удаляются в лучший мир, либо покидают эту юдоль, либо почиют в бозе. И они „теряют“ близких, словно это кошелек или перчатка. И не переносят разговоров или напоминаний о Ней [3]. Потому что сами они уже давно мертвы».

Миссис Томпсон была не зомби. Она могла смотреть на портрет своего покойного сына, не впадая в истерику. Да и сама обстановка этой комнаты никак не располагала к истерике. Это была гостиная, обставленная изящной мебелью с тонкими грациозными ножками, однако не слишком хрупкой или неудобной,— словом, обставленная, насколько я мог судить, с отличным вкусом. Бледно-желтые пятна на кремовом фоне обоев не имели рисунка, а лишь создавали впечатление переливчатой игры оттенков. Я обратил внимание на радиолу, высокий книжный стеллаж и рояль. На крышке рояля ничего не стояло и не лежало — верный признак того, что рояль служил здесь музыкальным инструментом, а не чем-то вроде каминной полки. Шкура белого медведя на полу вызвала у меня в памяти фильмы производства «Метро-Голдвин-Майер», но и она не звучала диссонансом, привнося необходимый, быть может, оттенок легкомыслия или даже чувственности — как душистые пилюли, придающие приятный аромат дыханию.

Я снова поглядел на фотографию Мориса. Что-то в этом лице показалось мне знакомым. Меня раздражало, что я никак не могу припомнить, кого оно мне напоминает. Такое ощущение появляется обычно, когда видишь, что у тебя на полке не хватает какой-то книги, и не можешь припомнить, какой именно. Мне почему-то казалось страшно важным уловить, на кого похож этот портрет, но чем больше я старался, тем более чужим и незнакомым становилось лицо юноши. Наконец я сдался и пошел к себе наверх распаковывать чемодан.

2

Седрик Томпсон был необычайно худ и на добрых три дюйма выше меня, а мой рост — в одних носках — пять футов одиннадцать дюймов. Не думаю все же, чтобы он весил больше шестидесяти килограммов. Голос у него был басовитый, раскатистый, чересчур мощный для его тощего тела. Его темно-серый шерстяной костюм был сшит из той плотной, но пушистой и мягкой ткани, придать надлежащую форму которой может только первоклассный портной,— и обошелся, вероятно, никак не меньше тридцати гиней. Однако правый рукав пиджака был испачкан мелом, да и самый пиджак застегнут и на верхнюю и на среднюю пуговицы, что мешало ему хорошо сидеть, а синий в красную полоску джемпер и клетчатая коричневая рубаха хотя и были не из дешевых, никак не подходили к костюму. У меня создалось впечатление, что Седрик Томпсон одет так странно не потому, что ему это нравится, а потому, что он привык надевать первое, что подвернется под руку.

— Я очень рад, что вы не педагог,— сказал он.— Они все какие-то ни то ни се… Бухгалтерское дело — вполне почтенная и вместе с тем увлекательная профессия. «Он заставлял стихи Гомера звучать, как годовой отчет, и годовой отчет, как стихи Гомера…»

— Я видел эту пьесу в Лондоне,— сказал я.

— А, вы театрал! Это еще не так страшно. Чтение — вот чего следует опасаться. Здоровые телом и духом молодые люди не должны читать, иначе они кончают плачевно — попадают в учителя.

Мы сидели в столовой и завтракали. Седрик, как хозяин дома, разрезал цыпленка. Заговорившись, он забыл свои обязанности, и его рука с ножом застыла в воздухе.

— Седрик,— сказала миссис Томпсон твердо,— перестань репетировать свой доклад для Общества любителей изящной словесности и отрежь Джо цыпленка. Он выехал из дома в шесть утра.— Она улыбнулась.— Ты так грозно размахиваешь ножом, словно хочешь зарезать Джо, вместо того чтобы отрезать крылышко.

Мы дружно рассмеялись. Это было одно из тех замечаний, в которых не видишь ничего смешного, если вспоминаешь их впоследствии, но в живой беседе они вызывают неудержимый смех. Когда мы рассмеялись, я почувствовал себя как бы членом их семьи.

Седрик начал вылавливать ложкой картофель, чтобы положить его на мою тарелку, но миссис Томпсон остановила его.

— Ах, я совсем забыла спросить вас, Джо… Может быть, вы не любите лук?

— Обожаю.

— Отлично. Это моя специальность — картофель в молочном луковом соусе.

— Все красивые, умные и добродетельные мужчины любят лук,— сказал Седрик.— Но если женщина любит лук, то она — бриллиант чистой воды.— Он уже забыл, что собирался положить картофель на мою тарелку.— Я решил жениться на Джоан, когда сделал открытие, что она любит лук. Мы частенько отправлялись с ней в далекие загородные прогулки и питались только луком и сыром, запивая их пивом.

Миссис Томпсон хмыкнула что-то, и глаза ее лукаво блеснули.

— А ты помнишь, что сказал папа? От вас обоих так разит луком, сказал он, что придется вам пожениться. Все равно ни тебя, ни его теперь никто другой не возьмет.

И мы все снова дружно рассмеялись.

Когда мы перешли пить кофе в гостиную и я зажег спичку, чтобы дать миссис Томпсон прикурить, выяснилось наконец, почему портрет Мориса кого-то мне напоминает. Седрик внезапно умолк на полуслове и уставился на меня так, словно вдруг заметил у меня во лбу третий глаз.

— Как я не увидел этого сразу? — спросил он меня сердито.— Не двигайтесь, Джо.— Он обошел вокруг меня, словно разглядывая скульптуру.— У вас светлые волосы, вот что сбило меня с толку. Просто невероятно… Те же глаза, тот же лоб и подбородок, то же выражение лица…

— А я сразу заметила,— проронила миссис Томпсон.— Он же вылитый Морис.

Я поглядел на фотографию над камином и только тут понял, что вижу перед собой собственное лицо. Это ошеломило меня. На какую-то секунду я снова ощутил нереальность окружающего, как бывало иной раз на фронте, когда летящий рядом самолет вдруг вспыхивал ослепительным оранжево-зеленым пламенем и я знал, что люди, с которыми я пил пиво час назад, запекаются там в собственном соку, как окорока.

— Не сердитесь, Джо,— сказала миссис Томпсон.— Мы так говорим о вас, точно вас здесь нет. Извините.— Она накрыла ладонью мою руку.— Мы очень тоскуем о нем порой. Но мы не сделали из него святыни и не вспоминаем о нем каждую секунду, хотя и не пугаемся, когда что-нибудь напоминает нам о нем. Я говорю бессвязно, но думаю, что вы меня понимаете.

— У меня тоже так, когда я вспоминаю отца и мать,— неожиданно для самого себя сказал я.