Казимеж Брандыс - Граждане Страница 43

— К чему суешься вперед? — кричал Бабич. Его лицо расплывалось перед глазами Павла лоснящимся красным пятном. — Подожди, пока перепашем психику поколений.

— Да, Валерий, ты совершенно прав, — поддакивал Павел, удивляясь меткости его суждений.

Острый камень в сердце как будто перегорел, рассыпался на раскаленные угольки. Павел заливал их до тех пор, пока они не перестали припекать… и, наконец, проснулся.

Проснулся он на собственной кровати: лежал под одеялом, совсем одетый, и голова была тяжелая, словно налитая свинцом, а во рту — противный вкус. Было за полдень.

А в сумерки он уже сидел в поезде, который вез его в Верхне-Силезский округ, на машиностроительный завод «Искра». Этот завод Лэнкот рекомендовал ему как «интересный объект для репортажа».

Павел приехал туда на другое утро. Но через два дня, когда он только что успел завязать первые знакомства, из редакции пришла телеграмма за подписью Лэнкота: ему предлагали немедленно вернуться в Варшаву.

И вот он снова торчал до вечера в переполненном людьми коридоре вагона третьего класса. В Варшаве он прямо с вокзала поехал в редакцию. Оказалось, что Лэнкот уезжает на неделю по срочному делу. — А, кроме вас, я ни на кого не могу положиться, — сказал он Павлу.

«Ну что ж, пусть так», — подумал Павел без всякого воодушевления. То время, когда он счел бы это за головокружительный скачок вперед, отошло далеко в прошлое.

А вечером у дверей квартиры на Электоральной его вдруг охватило такое сильное волнение, что палец никак не попадал на кнопку звонка: в комнате слышался голос Агнешки.

— Приходи почаще, Агнешка, не заставляй себя ждать месяцами, — услышал Павел. Потом раздался чей-то смех и приближающиеся шаги.

Когда Бронка, провожая Агнешку, открыла дверь, обе наткнулись на Павла, стоявшего на площадке с чемоданом у ног. Из широко открытой двери лился свет и веяло теплом.

Он пошел провожать Агнешку до остановки на площади Дзержинского. Идти было недалеко, и они не успели поговорить. Агнешка ни словом не упомянула о его воскресном посещении, Павел не спросил о Зброжеке. Молча стояли оба на бетонном «островке», на котором ожидают трамвая, и похоже было, что опять они расстанутся, как тогда, в первый вечер, не сговорившись о новой встрече. Только когда донеслись звонки подходившего трамвая, Павел испугался, что никогда больше не увидит Агнешки, и, понукаемый этим страхом, спросил, когда можно будет с ней встретиться.

Она сказала, что в субботу в шесть часов ей нужно организовать доклад в Обществе польско-советской дружбы. К половине седьмого она уже, вероятно, будет свободна. Так, может быть, в субботу на Кредитовой?

— Приду ровно в половине седьмого, — тихо сказал Павел.

Трамвай скрылся за поворотом, а Павел еще долго стоял, ловя отголоски его звонков. Потом галопом помчался через пустую площадь. Вбежал в квартиру и, скинув куртку, заперся в комнате. Здесь он до рассвета сидел за чертежным столом Антека и с лихорадочным увлечением писал заметку о заводе «Искра». Перечел написанное, когда за окном уже светало, и глубоко, всей грудью вздохнул, с трудом вмещая в себе бурную радость удовлетворения. Потом сорвался со стула и растолкал крепко спавшего Антека. Когда тот проснулся, Павел торопливо, обрывающимся голосом прочел ему вслух то, что написал за ночь. Заметку он озаглавил: «Скорее перевертывайте листки календаря».

Однако, к неприятному удивлению Павла, ни заголовок, ни содержание заметки не понравились Антеку.

Антек Кузьнар редко бросал слова на ветер. Он был похож на отца — такой же мускулистый и коренастый и те же жесткие волосы, — но гораздо молчаливее его. Когда с Антеком заговаривали и он вынужден был отвечать, он опускал глаза и хмурил брови, словно сердясь на собеседника, на самом же деле просто обдумывал ответ. А товарищи молча ждали, и даже Стефан Свенцкий поглядывал на него с интересом и уважением.

Заметка Павла показалась Антеку слишком поверхностной. Неужели на заводе «Искра» все идет так гладко? У Антека способность увлекаться умерялась рассудительностью и осторожностью.

— Написано-то хорошо, — сказал он, приглаживая ладонью всклокоченные волосы. — Но меня смущает содержание. Неужели там нет никакой борьбы? Так-таки полнейшее благополучие? Вряд ли!

— Я описал то, что видел своими глазами, — с жаром доказывал ему Павел. — Есть там один инженер, Гибневич, — превосходный человек, скажу я тебе! — так я два часа просидел у него в кабинете.

— Та-ак, — в раздумье протянул Антек, плотнее закутываясь в одеяло, так как в комнате давал себя знать предутренний холод. — А сколько там рабочих?

— Шестьсот… или семьсот.

— Семьсот человек! — Антек покачал головой. — И никаких трений? Никаких вопросов, кроме производственных?

Павел вспылил.

— «Никаких», сразу же — «никаких»! Разве я это написал в своей заметке? В ней дана общая картина достижений, атмосфера…

— Атмосфера, — повторил Антек. — Ну что ж, ты там был, а я — нет. Но, знаешь, у нас есть один учитель истории, Постылло. Когда в школу приезжают представители из Отдела народного образования, он отлично умеет показывать им, как у нас все хорошо. На уроках все тогда идет как по маслу. Самые отпетые лодыри барабанят без запинки целые страницы наизусть. А почему? Потому что им заранее известно, что Постылло будет спрашивать.

— Не так-то легко мне втереть очки! — недовольно буркнул Павел.

— А это, собственно, даже не обман и не очковтирательство. Возьмем, например, нашу школу: ведь многое у нас в порядке. Но, ясное дело, есть и недочеты. Люди бывают очень разные… Очень разные, — повторил Антек и сурово сжал губы.

Павел молчал, видимо, уязвленный. Через минуту он стал раздеваться, демонстративно зевая. Погасил свет, не пожелав даже Антеку доброй ночи. Быть может, потому, что ночь была уже позади, в комнате серел рассвет.

По дороге в школу Антек еще раз основательно поразмыслил и пришел к выводу, что поступил вполне правильно. Они с Павлом не были близки, и связывало их только то, что они жили в одной комнате, но Антек любил Павла Чижа. И он считал бы себя плохим зетемповцем, если бы не сказал Павлу честно и прямо, что думает о его заметке.

Любил он Павла еще потому, что его любила Бронка. Антек, правда, усвоил себе по отношению к сестре тон сдержанный и даже равнодушный, но никогда не огорчал ее. Он от всей души ненавидел тех ее приятелей, которых подозревал в лицемерии, а к ее истинным друзьям относился с полным доверием. Этот несловоохотливый тугодум был наблюдателен и сразу отгадывал, кто из товарищей Бронки приходит на Электоральную из искренней потребности видеть ее. К таким он чувствовал молчаливую симпатию. В глубине души он очень сочувствовал худому и бледному студенту-медику Янеку Зиенталю, который был влюблен в Бронку еще с гимназических времен и, кажется, в Медицинский институт поступил только затем, чтобы с нею не разлучаться. Янек через день появлялся на Электоральной и, застенчиво улыбаясь, уже с порога шопотом заверял, что он «только на минутку, по очень спешному делу…» Старший Кузьнар называл его за глаза «этот бедный тихоня» и чуточку подтрунивал над ним, уверяя, что Янека, наверное, в детстве испугала корова. «Знавал я одного такого парня, — говорил он. — Четыре года молчал и вдруг ни с того ни с сего залопотал по-немецки, хотя дело было под Равой! Позднее он мне на стройке известку подносил… И фамилия его тоже была Зиенталя».

Антек особенно жалел Янека с тех пор, как на Электоральной появился Павел Чиж. Раз вечером, когда они вчетвером беседовали за столом, Антек случайно заметил, как Бронка смотрит на Павла. Минуту-другую он внимательно наблюдал за обоими, потом торопливо отвел глаза. А на другой день, когда Зиенталя уходил от Бронки, Антек небрежно спросил, не хочет ли Янек пойти с ним в воскресенье на состязания по боксу между спортивными обществами «Железнодорожник» и «Гвардия». Зиенталя сразу согласился, удивленно моргая белесыми ресницами.

Где-то в глубоких закоулках души Антек был на стороне Янека, который в течение шести лет приходил к Бронке аккуратно через день, в один и тот же час, никогда не опаздывая ни на минуту. А тут вдруг в их жизнь вторгся Павел с его беспокойными глазами и заливистым смехом и сразу, как бы в рассеянности, захватил то, за чем Зиенталя терпеливо ходил долгие месяцы, в дождь, метель и зной.

Все это было сложно и необъяснимо и несколько тревожило Антека. После ночного разговора с Павлом мысли об этом несколько дней не давали Антеку покоя. Но он отгонял их: дело было слишком щекотливое, а главное — чужое. Имеет ли он право в него вмешиваться?

К тому же всякие события и вопросы, возникшие в это время в бурной жизни школы, отвлекли мысли Антека совсем в другую сторону.