Владимир Карпов - За годом год Страница 45

— Только что Зимчук заезжал, — сказал он, оправдываясь. — Приглашал вечером к себе.

Алексей не поверил, заставил Сымона повторить и заторопился.

Сажать сад пошли втроем, не дождавшись тетки Анти. Ключ от дома положили в условленное место, под крыльцо.

Жара не спала и после полудня. Над головой не было ни облачка. Они белели только над самым горизонтом. Но это была майская жара, да и от речки веяло свежестью, и за работу принялись охотно.

Алексей старался делать все сам, а Зосе разрешал только держать саженцы, когда закапывал ямы, и привязывать их к колышкам. На него было приятно смотреть. Он ловко орудовал лопатою, с нежной бережливостью брал саженцы, мочил корни в глиняной жиже и осторожно опускал деревце в яму. Выверив ряд, руками присыпал корни землею и снова брался за лопату. Потом хватал ведро и бежал к речке.

— Это бэра. Слуцкая, — объяснял он Зосе, поливая посаженную грушку и считая ее уже деревом. — В тридцать девятом и сороковом их тьма намертво вымерзла. Теперь ее даже на Слутчине редко встретишь. А у нас их три. Душистые, сладкие, даже есть нельзя…

— Коли нельзя есть. — сказал Сымон, — зачем же они тогда, Лексей?

— Нехай растут. Может, как-нибудь и съедим.

— Бэра — это в самом деле вкусно! — согласился Сымон. — На весь свет груша. Потом и мне дашь…

И тут произошло неожиданное.

Слетав за последним саженцем, — Алексей приносил их по одному, чтобы солнце не сушило корней, — он стал перемешивать глиняную жижу, которая быстро отстаивалась. А когда перемешал и наклонился за саженцем, даже содрогнулся. На саженце стояла Зосина нога. Наступив на узловатый сросток, который связывал бывший дичок с черенком слуцкой бэры, нога спокойно стояла, придавив его к земле. Сросток треснул и, казалось, молил о спасении.

— Ты что, ошалела?! — завопил Алексей, не помня себя.

Зося вздрогнула и, не понимая причины этого истошного крика, растерянно замигала, будто на нее замахнулись и хотели ударить.

— Посмотри, что ты наделала! — схватился он за голову. — Растяпа несчастная!

С искаженным от гнева лицом он поднял деревце с земли, сел на краю ямки, замазал надлом глиною, вынул из кармана носовой платок, демонстративно располосовал его и забинтовал поврежденное место.

— Твое счастье, что так, — выдавил он, — а то мало не было б… Тебе это легко дается…

— Нет, ты сначала скажи, что было б? Ударил бы, может? — чувствуя, как тяжелеют ноги, спросила Зося.

Злость у Алексея спадала — саженец приживется, — но потребность высказать все, что мутью осело на душе, оставалась.

— Ты как чужая, — упрекнул он уныло. — Тебя ничего не трогает, вроде я один должен из кожи лезть.

— Да будь эта бэра золотая, я и то не кричала бы на тебя так. Разве я нарочно — взяла и наступила?

Подошел Сымон и, словно прося прощения, посмотрел сначала на Алексея, потом на Зосю. Его взгляд немного охладил Алексея, но все же не удержал от ответа:

— Куда нам с суконным рылом… Может, кто из деликатнейших на примете есть? Не назад ли к Кравцу потянуло?

— Совестно так говорить, Лексей. Такой ведь день! — заступился старик.

Зося опустила голову и побрела к речке.

Берег начинал зеленеть. Кое-где зацветала калужница. Ее желто-золотистые цветы напоминали мотыльков, которые, усевшись на стебли, трепетали крылышками. Речка текла стремительно, поблескивая на солнце. На противоположном берегу собирались купаться мальчишки.

По шагам, а потом по дыханию Зося узнала, что к ней идет Алексей. Он остановился сзади, и она поняла — раскаивается и боится, что хватил через край.

"Думает, откажусь идти к Зимчукам, — догадалась она. — Ну погоди тогда, ты у меня еще поклянчишь".

Жизнь остается жизнью. К Зимчуку они пришли наполовину примиренные, но в том настороженном настроении, когда один опасается другого. В передней их встретила жена Ивана Матвеевича — седая строгая женщина, в простом темном платье, с гладкой, на прямой пробор, как у Зоси, прической. Она, наверное, знала их по рассказам мужа, потому что поздоровалась, как со знакомыми, помогла Зосе снять пальто и повела в столовую.

Уже в передней Алексей почувствовал себя неловко. В глаза бросились нелепый вихор на голове у Сымона и пудра, выступившая на лбу и над верхней губою у Зоси. Он не решился предупредить их и вошел в столовую, стараясь быть веселым и свободным в движениях. Но, увидев Юркевича, сидевшего на диване и разговаривавшего с Валей, надулся и кивнул головою, ни на кого не глядя.

Зимчук тоже при всех регалиях, в своей военного покроя гимнастерке, в галифе стоял у буфетика и колдовал над графином — лил в него из стакана воду, взбалтывал, смотрел на свет.

— Садись, Алексей, садитесь, дядя Сымон, и ты, Зося, — пригласил он и понес графин на стол, — марочных нет пока. Хлопцы вот девяностоградусного зелья прислали. Не забывают, черти! А тетка Антя где же?

— Дома осталась, — ответила Зося и переглянулась с Сымоном. — У нее все страхи…

Стол был уже накрыт, на нем стояли холодные закуски, батарея пивных бутылок под салфеткою, тарелки с приборами, стопки и маленькие рюмки. Алексей, гремя орденами и медалями, неловко опустился на стул возле фикуса и словно одеревенел, чувствуя собственную неуклюжесть. На лицо набежала бессмысленная улыбка, глаза льстиво заискрились. Не сводя взгляда с Зимчука, он стал думать, что бы ему такое сказать, и не мог придумать.

— Ну, как работа? — спросил у него Зимчук, чтобы Алексей освоился. — Я слышал, что наши строители собираются со сталинградскими соревноваться.

— Работа, Иван Матвеевич, ничего. Уже завистники есть. Говорят, хорошо нам, если в бригаде все как один наметанные. Попробуй угоди.

— Ты, видно, в самом деле всю сметанку сгреб? Да и помогли, наверное?

— Кто себе враг. Работать — не в бирюльки играть. На лихо они, неумеки! — признался Алексей и даже вспотел: ляпнул не совсем то, что нужно.

Зато Сымон сразу почувствовал себя как рыба в воде: стал помогать хозяину, потом куда-то исчез и вскоре вернулся с миской квашеной капусты. Зося подсела к Вале, но в столовой появилась Олечка, и Зося, подозвав ее к себе, отошла в угол к пальме.

— Мы тут заспорили, Иван Матвеевич, — громко проговорил Василий Петрович. — Я вот утверждаю, что теперь можно жить только с далеким прицелом. Победа увеличивает ответственность перед потомками. Слово и дело каждый должен ставить на их суд: что скажут они!

— А мне кажется, я тоже потомок, хотя и не очень далекий, — перебила его Валя.

— В войну была одна цель — разбить врага. Она заслоняла все, потому что надо было защищать право на жизнь. А теперь… Говорят, победителей не судят; современники, возможно, и нет, но потомки будут к нам требовательны вдвойне!

С улицы долетали хай, смех. Кто-то горланил песню. Кто-то наяривал на гармони. Ей вторил бубен. "Вон та звезда, Маня! — восторженно под самым окном сказал тот, кто пел. — Она меняет цвет. Красная, зеленая, оранжевая. Видишь!" Потом слова потонули в смехе, переборах гармоники. Чистые, сильные, они, как волны, ударялись о стекла и словно откатывались от них. И потому казалось, что там, за окном, плещется море.

Прислушиваясь к веселому хаосу звуков, Валя запротестовала:

— Это не жизнь, а служение. Зачем мне пугать и подгонять себя каким-то судом, если я и так знаю, что ни в чем не виновата? Даже если кому в голову и взбредет обвинять… я в разрушенном городе зданий не взрывала.

— Так его! Получил? — осведомился Зимчук, не уловив чего-то скрытого в Валиных словах. — И, по-моему, коль уж служить, так служить сначала тому, что есть.

— Стране, какая есть, людям, какие есть. Да и судят пусть уж они.

— И не только на словах… — добавила Валя.

Переливы гармоники отдалились. На минуту стихли смех и восклицания. Донесся и растаял цокот копыт — кто-то проскакал верхом. И опять новая волна звуков ударилась в стекла.

Не обращая внимания на то, что происходит на улице, Василий Петрович возразил:

— Ну, извините! Это не просто суд. А суд, который подсказывает, за что надо стоять и что отрицать. С его подмостков лучше все видно. Иногда помогают не так люди, как время.

Человек дела, Алексей вообще недоверчиво и враждебно относился к отвлеченным спорам. Рассуждения же Юркевича, которого он возненавидел душой, вызывали в нем физическое отвращение.

— Потомки — это дети, — сказал он, опять-таки краснея до пота. — Почему же вы тогда хотели отобрать у моего ребенка даже пристанище? А?

— Почему? — немного изменился в лице Василий Петрович. — Да потому, чтобы у него было лучшее наследство. Чтобы не было оснований упрекать нас.

— Ладно. А почему же тогда не по-вашему вышло?

— Это отдушина, Урбанович. Временная отдушина для наденщины, которая напирает. И если не дать ей выхода, она неизвестно что может натворить. А если ей дать полную волю, она натворит еще больше.