Казимеж Брандыс - Граждане Страница 47

— Вчитайтесь внимательнее, — советовал Павлу Лэнкот, вертя в пальцах комочек промокательной бумаги, — и вы поймете, что я прав. Зброжек чуть не каждой своей фразой не мобилизует, а разоружает.

Выслушав доводы Павла, Лэнкот в конце концов пошел на кое-какие мелкие уступки. Потом, прищурив глаза, сказал, что никогда не сомневается в благих намерениях других людей, но вряд ли Павел их найдет у Зброжека.

— Что ж, пожалуйста, попробуйте его убедить. — Он многозначительно усмехнулся и протянул руку к зазвонившему телефону.

Павел разыскал Зброжека в комнате секретариата, где тот готовил макет праздничного номера газеты, сидя за большим столом, заваленным газетными вырезками и бумагами. Он кивнул Павлу:

— Я сейчас кончаю.

Но при первых же словах Павла в глазах Зброжека появилось недоверчивое выражение. Казалось, Зброжек не слушает того, что ему говорят, а хочет угадать, зачем Павел это говорит. Павел был обескуражен.

— Виктор, — сказал он как можно сердечнее, — тебе следует согласиться на те поправки, которые…

Зброжек отодвинул рукописи, которые положил перед ним Павел.

— Ты, я вижу, говорил с Лэнкотом? — спросил он хмуро, не глядя на Павла.

И больше Зброжек не стал ничего слушать, только отрицательно мотал головой с упрямой гримасой, как будто уже одно имя Лэнкота сказало ему все.

Павел, наконец, потерял терпение.

— Послушай, — сказал он жестко. — Я тебя считал хорошим товарищем, но теперь вижу, что ты просто вздорный человек! Лэнкот отвечает за газету, а ты ему вставляешь палки в колеса.

Он присел на край стола, украдкой наблюдая за Виктором.

— Нет, — отозвался Зброжек, остановившись у окна. — Я с Лэнкотом уже столковаться не могу. Дело даже не в его правке и купюрах. Этот субъект мне противен. Мне тошно делается от одного звука его голоса. Нет, давай оставим это! Я уже дошел до того, что не способен даже воевать с ним. Одно омерзение, понимаешь?

— Какая-то необъяснимая личная антипатия… — пожал плечами Павел.

— И ты на моем месте дошел бы до этого… Заметил ты его короткий белый палец, которым он всегда указывает «неясные формулировки»? Меня мутит от одного уже воспоминания… Он тыкал им в каждый абзац моих заметок. А я чувствовал себя щенком, которого тычут носом в то место, где он нагадил…

Зброжек залился каким-то неприятным тихим смехом и повторил:

— Нет. Хватит с меня!

— А тебе ни разу не приходило в голову, что, может, кое в чем он прав? — спросил Павел.

— Раньше, может, и приходило. Но теперь я уже и думать об этом не в состоянии. Только вижу перед собой этот палец и слюну глотаю. Допек он меня! Конечно, иные его замечания приемлемы. Его замечания, но не он сам! Для него революция и социализм — это тепловатая, медленно текущая вода, неподвижная зеркальная гладь, в которую он любит смотреться. Самая незначительная рябь его пугает, потому что он тогда видит свое лицо неясно. Он охотно превратил бы газету в стоячий пруд, и в каждой статье любовался бы отражением своей рожи. Надутый педант и трус!.. В революции он ищет утверждения своего ничтожества. А я говорю: Нет! Я тебе подставлю такое зеркало, в котором ты не будешь собой любоваться! Тычь белым пальцем, тычь! А я тебе покажу твою гримасничающую рожу оппортуниста, елейную маску замазывателя конфликтов, обезьянью морду бюрократа! Покажу тебе подлинного Лэнкота!

Он стал заикаться, как всегда в минуты волнения, и, махнув рукой, умолк. Павел смотрел на него со смесью раздражения и невольного восхищения.

— Ну, как хочешь, — буркнул он и сделал неопределенный жест, не зная, забрать рукописи или оставить их.

Зброжек усмехнулся и подошел к нему.

— Павел, я здесь работаю подольше тебя. Лэнкот меня доконал, и от меня уже не много толку. Но тебя мне жаль. — Он глянул на Павла уже с прежней суровостью и добавил вполголоса:

— Слушай, Павел… Я знаю «Искру», я тоже туда ездил в свое время… На этом заводе все обстоит совсем не так, как ты описал. На твой последний репортаж уже наведен глянец! Мне это знакомо. Его правил Лэнкот. Не пиши ты для Лэнкота, Павел!

Павел отшатнулся от него.

— Я для читателей пишу, отрезал он сердито.

— В твоей последней статье чувствуется рука Лэнкота, — сказал Зброжек с грустной усмешкой.

В подвальчике, где каждый вечер собиралась компания журналистов из «Голоса», разговор шел не только о достижениях завода «Бобрек». За столиком Валерия Бабича обсуждалось и международное положение, уделялось немало внимания и мелким событиям личной жизни всех сотрудников редакции.

Маленькая компания Бабича (который сам о себе говаривал, что он пропил свой ум) состояла из журналистов довоенного времени, помнивших славные дни дансинга «Оазис» на Театральной площади и сенсации «Икаца»[23]. Собираясь в кабачке, они обсуждали всякие семейные скандалы, характер и заработки всех знакомых и незнакомых, вскрывали их тайные побуждения и мотивы их поступков. Сложные человеческие судьбы были таким же неизменным блюдом за столом Бабича, как холодная грудинка под татарским соусом и маринованные грибы, которыми закусывали старку. Больше всех говорил Бабич, остальные слушали. Бабич был один из тех людей, которые смакуют жизнь. Он с одинаковым наслаждением пережевывал сочный кусок телятины и незначительный как будто инцидент на последнем заседании редколлегии «Голоса». Бабич считал себя философом и подчеркивал это небрежностью костюма. Он любил за едой поговорить и в самых интересных местах делал выразительные паузы. В такие минуты его одутловатые щеки медленно двигались — он жевал что-нибудь. Застенчивый черноглазый Лефель из отдела городской хроники переглядывался тогда с редактором Пахуцкой — они ждали, пока Бабич запьет еду пивом и продолжит ход своих рассуждений.

В последнее время излюбленной темой монологов Бабича были Зброжек и Чиж. Активную деятельность Павла в «Голосе» и слепой не мог не заметить, а что уж говорить о таких зорких наблюдателях, как «старожилы» редакции! Они по-своему объясняли его успех. Бабич мало что уважал в людях — разве только горькое, лишенное каких бы то ни было иллюзий знание жизни. В его представлении жизнь была чем-то вроде футбола и состояла лишь в том, что каждый старался подставить другому ногу. Павел Чиж подставил ногу Зброжеку — это для Бабича было ясно как день. И его только занимал вопрос, что из этого выйдет и будет ли Зброжек до конца таким глупым ягненком. Впрочем, компания находила, что Павел в этом матче ведет игру по всем правилам, хотя и проявляет излишнюю прыть.

— Парень он, несомненно, выдающийся, — говорил Бабич, медленно поднося ко рту вилку с куском холодного филе. — Но может сломать себе шею из-за своего чрезмерного честолюбия. Другое дело — Зброжек.

Он проглотил кусок и, знаком подозвав официанта, томно указал ему глазами на пустую бутылку.

— Зброжек, — продолжал он через минуту, — тоже весьма любопытный тип. Этого может сгубить чрезмерная честность. Оба они, как и мы, грешные, имеют свои слабые стороны. Разница только в том, что они суются вперед, а мы нет.

Никто из его слушателей не спрашивал объяснений, ибо все знали, что «соваться вперед» на языке Бабича означает: быть деятельным, организовывать, творить новую действительность — словом, делать всякие ненужные и рискованные вещи, которыми занимаются только маньяки или дурачки.

— А третий номер — это Лэнкот. — Бабич выразительно поднял брови. — Лэнкот тут играет роль разгоняющего шара.

За столом произошло движение. — Что такое он говорит? Какого шара? — шепнула Пахуцкая Лефелю. Никто и не заметил, что официант принес новую бутылку. Редактор спортивного отдела Калина от умственного напряжения собрал лоб в складки и изрек: — Любопытно…

— Я сказал: биллиардного шара, — спокойно повторил Бабич и чмокнул губами. — Давайте посмотрим, что такое Лэнкот? Лэнкот — это субъект, который боится ответственности. А почему? Ясно: потому что у него нет, так сказать, идеологического стержня. Ну что ж, это бывает: у одного — слабый позвоночник, у другого — больные почки. У кого слабый позвоночник, тому опасно нести тяжелый мешок на спине. А Лэнкот все-таки взвалил на себя такой мешок, как редакция «Голоса», потому что хочет сделать карьеру. Шутка сказать, какой груз! Вы сами понимаете, что он не по силам этому мулу. Один неверный шаг — и он свалится. Конец карьере! Лэнкот этого боится больше всего на свете. И понимает, что его может спасти только одно: ровная дорога. Потому-то, друзья мои, каждая статья, проходящая через его руки, должна быть гладкой, как биллиардный стол… Спасибо, — поблагодарил он официанта, который наполнил его рюмку.

— Человек, — задумчиво продолжал Бабич, — всегда чего-нибудь боится. Один боится одиночества, другого страшит конец света, третьего, скажем, идеологическое поражение, — да, бывают и такие. И о каждом человеке можно судить по тому, чего он боится. Вот Тадзя Калина, например, боится провала на мотоциклетных гонках. А Лэнкот? Лэнкот попросту боится за себя. Невелик масштаб этого страха, как и все масштабы такого Лэнкота, если отнять у него письменный стол и три телефона.