Екатерина Двигубская - Ведьмы цвета мака Страница 48

— Как фамилия?

— Диденко.

— Постараюсь.

— Какой вы душечка!

— Ты какую кухню любишь?

— Хочу чего-нибудь жирного и вкусного и чтоб много.

— Как ты не поправляешься?

— Нервная.

Когда они подъехали к ресторану «Варио», неожиданно пошёл сильный ливень. Густые, бурые капли замирали в воздухе, а потом, сорвавшись вниз, с отчаянием падали в сливные ямы. Из дверей ресторана вышел толстый человек. Он говорил по телефону и курил сигару, около него семенила маленькая девушка, которая несла над ним зонт. Господин, раскачивая своё жирное тело, подошёл к машине, стал разворачиваться, девушка услужливо открыла дверь, он продолжал говорить по телефону, а она мокнуть под дождём. Марина перевела взгляд — около входа стояло пять джипов с мигалками, в которых сидели вальяжные люди в военной форме, в руках они держали автоматы и горящие сигареты.

— Наверное, Арчил здесь, — сказал Иосиф Борисович.

— Кто такой Арчил?

— Видный деятель российского бизнеса.

— Это его так охраняют?

Войдя внутрь, они отразились в семи зеркалах, сплошь утыканных лампами. Боковая дверь с золоченными ручками отворилась, и оттуда выпорхнуло пять девиц, они облепили зеркала и забились в них своими лёгкими платьями. Марина повела плечами:

— Поедем отсюда.

— Почему?

— Есть не хочется.

Но Иосиф Борисович уже обнимался с Арчилом, который был среднего роста, с нависшими бровями и грузным носом. Марину никто не представил, её посадили между двух громил с переломанными ушами и неповоротливыми шеями, их массивные руки ловко выковыривали улиток, Марина замерла, боясь, что и её подцепят на булавку и вытащат из ракушки.

Пять девиц расселись по своим местам, Марине показалось, что у каждой в глазу блестит по долларовому значку. Они не обращали на неё ни малейшего внимания, сидели чинно и ели ежевику. Иосиф Борисович тихо разговаривал с Арчилом, два гиганта поддерживали светскую беседу рассказами о своих победах над французскими полицейскими, поражая присутствующих дам разнообразием и изысканностью языка.

Марина ела рыбу с певучим названием и дивилась своей тишине, даже соль она не решилась спросить.

По кактусу бежала мошка, она взбиралась вверх по его колючему стволу. Светлана вспоминала, как она выскользнула из дома — метрах в ста от неё шла Марина. Эта её подпрыгивающая походка, весёлая чёлка из-под берета злили девушку, злили до тёмных кругов перед глазами. Ведь что же получается, что она училась четыре года, окончила институт с красным дипломом только затем, чтобы стать тенью, мучимой ненавистью к этой проклятой женщине. А Марина радуется холоду, замирающему в воздухе снегу, идущим навстречу людям. И ведь не берёт её никакая зараза! Всё равно, сука, вихляет бёдрами и в глазах ни намёка на сожаление, что родилась! В тот вечер, когда она кралась за ней, ей нравилось мучить себя, бередить многолетнюю рану, ведь хуже не будет, а это уже надежда, самая большая надежда, которую может испытывать человек, надежда отчаявшегося человека. Светлана обогнала Марину, вбежала в подъезд, быстро поднялась в свою убогую, пахнущую кошкой квартиру, схватила куклу и начала драть ей волосы, срывать одежды и топтать, топтать лицо до тех пор, пока пластмассовый череп не треснул, потом, обессиленная, повалилась на пол. Она плакала, а перед глазами лежало детское пальтишко, которое ей когда-то подарил папа, оно село и было почти впору кукле.

Света взяла куклу и отнесла к дверям Марины, но, передумав, выкинула чудище с расколотой головой в мусоропровод.

От перепадов электрического тока лампа чуть подрагивала. В доме Инги раковины были сделаны на английский манер, когда нет смесителя, а из каждого крана течёт холодная и горячая вода в отдельности, и чтобы получить тёплую, надо наполнить умывальник. Вадик набрал воды, помусолил кисточку об кусок пахнущего ландышами мыла и задумчиво намазал им лицо, опасной бритвой принялся соскабливать вместе с пеной двухдневную щетину, его движения были плавные, словно преисполненные какой-то таинственной значимости. Вдруг ночную медлительность прорезал крик. Он вспорол чёрное брюхо своей надрывностью, сулящей беду. Вадик опустил бритву в воду, в мутной слизи которой начали кружиться волоски. Сердце бежало скачками. Он быстро вошёл в комнату. Около раскрытого окна стояла Наташа, смотрела на луну и выла.

— Что с тобой? — спросил Вадик.

Девушка резко обернулась — перед ней незнакомый человек с белой плесенью на щеках и с чем-то блестящим и опасным в руке. Наташа рухнула на пол. Вадик подбежал к ней и попытался поднять — ему не хватало сил, тело было тяжёлым. Он волоком дотащил Наташу до кровати и опять постарался приподнять — ничего не вышло, тогда он закрыл окно, сорвал с постели одеяло и прикрыл беременную женщину, которая начала говорить детским, ущербным голосом, что делало её речь жутковатой:

— Каждую ночь мне снится один и тот же сон. Я бегу, меня преследует огромный великан, и от него невозможно убежать, он повсюду, он везде. Он встаёт из-за домов, вырастает из маленьких камушков, исчезает и появляется вновь. Он настигает, но не хватает, а продолжает надо мной издеваться.

— Тихо-тихо, т-ш-ш-ш, — зашептал ей Вадик, — всё будет хорошо. Я люблю тебя и буду любить до конца своих дней.

— Что?

— С тобой всё хорошо.

— Да нет же, как ты этого не понимаешь, что со мной всё плохо! — шёпотом возмутилась она.

— Это обычная беременная депрессия.

— Лучше убей меня, но не разговаривай со мной так. Мне снится один и тот же сон…

— Ничего не бойся, я рядом!

— Господи, ты только посмотри на себя! Он рядом! Да кого ты можешь защитить?! — Девушка резко села.

— Тебя.

— Ты сначала пойди деньги заработай.

— Наташа!

— Тоже мне Наполеон! Где завоёванные земли? Где царства? Где богатства? Ненавижу тебя, хлюпик ты несчастный. Ты никогда на мне не женишься! А ребёнка я убью.

— Наташа, что ты городишь!

— Я больше не могу так жить. Я не выдерживаю, — сказала она.

И вдруг Вадик начал плакать жалостливо и не к месту. Он как будто уменьшился ростом, Наташе показалось, что он одет в байковую распашонку и чепец, а снизу абсолютно голый. По полу покатилась пустышка. Наташа облизала её и хотела было засунуть обратно в рот Вадику, но он плаксиво потёр веки, ему попало мыло, а хнычущие дети меньше всего любят мыло, дерущее глаза. Он зарыдал ещё сильнее. Наташа бросилась к Вадику, начала вытирать ночной рубашкой его лицо, а потом целовать веки, щёки, нос, шею…

— Ты самое нежное существо на свете! Прости, прости меня, пожалуйста, — шептала она.

— Это ты прости. Это всё тот вечер, когда я заперся в ванной. Я знаю.

— Нет. Это не то.

— Ты ошибаешься. Это только говорят, что слова — сущая безделица, на самом деле они убивают, ими можно навсегда отбить охоту быть вместе. Я подлец, и поделом мне, жалкому трусу!

— Я сделала страшную вещь.

— Что полюбила меня?

— Да нет!

— Тогда другого?

— Нет. Давай ляжем спать. Я ужасно устала.

— Ты меня ещё любишь?

— Нет. — И она прижалась к нему головой, и запах её волос говорил, что губы врут.

Они легли рядом, и сон успокоил обоих. Кошмар больше не мучил Наташу, а Вадик всё время отодвигался от её горячего тела, хранящего сразу две жизни.

Светлана стояла около детского дома и смотрела, как дети беспокоят своими тяжёлыми ботинками жёлтую, притихшую листву — они пинали мяч, который от каждого удара жалостливо пищал. От этого звука лица детей озарялись вспышкой румянца, и они с новой силой кидались на бедный мяч. В их глазах играл странный блеск, а губы складывались в неприятные ухмылки. Наконец мяч, не выдержав мучений, испустил последний вздох. Дети резко развернулись и убежали за дом, а мёртвое красное тело так и осталось лежать на листве.

— Тётенька, хотите любви?

Светлана опустила глаза, перед ней стоял тот самый мальчик, которому она дала деньги. Он был одет в то же девчачье пальто и нагло смотрел на неё своими вздутыми глазами. Его большие отвесные уши просвечивали на солнце, что придавало ребёнку сходство с драгоценным божком, только уж больно тощим.

— Чего хочу?

— Любви.

— Какой любви? Тебе сколько лет?

— Тринадцать, сто рублей, и я вас по полной программе. — Он расстегнул ширинки, и тонкое запястье надломилось в неловкой позе.

Светлана строго сдвинула брови, ещё раз посмотрела на мальчика и представила, какая у него должна быть жизнь. Ничего не сказав, побрела домой.

В продуктовом магазине мужчина внимательно изучал товары. Он был маленький, худой, с гигантским носом, но самое удивительное в его непропорциональном лице были глаза — настороженные, чуть грустные и смиренные, он словно слушал ими. Безвольно склонённая голова в то же время была напряжена и будто ждала от окружающей жизни приказаний. Мужчина дотронулся до шоколадки, бережно взял её и понёс в вытянутой верёд руке. Расплатившись, вышел на улицу, сел на лавку и, закрыв глаза, начал медленно есть, присваивая себе каждый миг вкуса.