Светлана Гончаренко - Так долго не живут Страница 6

— Я эту старушку — как вы говорите? Анна Венедиктовна? — у нас в музее встречал, но как-то не познакомился с ней, не до того было, — объяснил Самоваров Насте на лестнице. — Но ничего, сейчас мы её посетим…

— Вы, Николаша, тоже к Анне Венедиктовне? — раздался сзади низкий от гриппозного насморка голос.

Самоваров удивлённо обернулся. На лестничную площадку выплыла Ольга Тобольцева, — она возглавляла в Нетском музее отдел живописи. Тобольцева считалась больной гриппом и была, по слухам, очень плоха, но, конечно, переполошилась из-за последних событий и тоже прибежала в музей.

— Какое несчастье! Какое несчастье! — гудела Ольга, натягивая перчатки и собираясь ухватить Самоварова под руку. — И слесарь, и эта кража!

Ольга, с распухшим носом, розовыми глазами и капельками пота над верхней губой, уже не напоминала, как обычно, кустодиевскую купчиху, в её облике проглядывало, какой она станет, когда постареет и подрасплывется. Ольга обратилась и к Насте:

— Скажите, а эти бумаги? Это не письма Пикассо, случаем, украли?

Настя про письма Пикассо ничего не знала. У обворованной старухи действительно водились бумаги Пикассо, потому что была она дочкой известного художника-авангардиста Венедикта Лукирича, который провёл юность в Париже, прямо на Монпарнасе. Он даже слегка там прославился, чтобы потом поскандалить в Петербурге и в Москве и после бесчисленных жизненных передряг угаснуть в Нетске. Много лет Лукирич был совершенно забыт, и только в начале перестройки, когда русский авангард подскочил в цене, из музейных запасников вытащили пропылённые холсты Лукирича и его приятелей. Дочка, эта самая старуха, подарила музею часть хранившихся у неё картин отца. Так составилась выставка авангарда, которая сейчас скиталась где-то в Аризоне. Ольга Тобольцева самым активным образом способствовала возрождению славы Лукирича и выманивала картины у его дочери. Она дневала и ночевала у старухи, льстила, обхаживала — всё для того, чтобы ввести в научный оборот полсотни великолепных вещей и чтобы все вокруг раз и навсегда узнали, что это её, Ольгина, заслуга. Зловредная старуха всё-таки отказалась отдать архив — что-то же должно было оставаться и у неё на чёрный день! А архив был замечательный. Например, в нём были длиннейшие теоретические письма Малевича, записки Брака и Дёрена. Писем Пикассо, напротив, не было, только какие-то его счета, какие-то клочки бумажек с малозначительными пикассовскими каракулями, подобранные в своё время предусмотрительным Венедиктом. Зато имелась оловянная кружка, на которой Пикассо булавкой нацарапал не очень приличную сцену с участием тощих женщины и мужчины и крупно поставил свою знаменитую подпись. Всё это составляло теперь предмет Ольгиных забот и вожделений, залог её грядущей научной славы. И вдруг — кража, и вдруг — из-под её носа всё плывёт в чужие, немытые и явно малокультурные руки! Какой уж тут грипп!

Посмотрев на Ольгу, Самоваров моментально расхотел идти к старухе Лукирич. Слушать Ольгины ахи и охи про Пикассо было глупо, ждать её ухода бессмысленно — она надолго оседала в квартире авангардиста и вообще была там своим человеком, так что никаких бесед о Валерике в связи с брильянтами у них не вышло бы. Возвращаться к упаковке серебра ему тоже не хотелось, тем более что из бельэтажа, откуда вышла Ольга и где находились лучшие залы и кабинеты, послышался монотонный баритон директора Оленькова. Директор тоже числился гриппующим, из-за чего служащие музея последние дни чувствовали себя непринуждённо и вольготно и были почти все в отсутствии по всяким уважительным поводам. Теперь из-за смерти Сентюрина директор превозмог болезнь (а здоровье ему, конечно, необходимо было поправить ко дню отбытия на Корсику), явился на рабочее место и приступил к руководству: раскаты его хорошо поставленного голоса пробивались даже сквозь аршинные стены. Это явно были призывы к бдительности и к борьбе с пьянством. Если задержаться в музее, Оленьков непременно принудит упаковывать киот, поэтому Самоваров продолжал бодро спускаться по лестнице между горестной Ольгой и недоумевающей Настей.

На крыльце их встретил ветер и обдал тучкой пыли, в которой вертелись жухлый окурок и пара бумажек. Начало темнеть, фонари ещё не горели. Холод жёг щёки и лез в рукава. Надо было на что-то решаться.

— Знаешь, Оля, мы с Настей, наверное, отложим свой визит до завтра, — вдруг заявил Самоваров. — Представляю, как госпожа Лукирич огорчена. Ей сейчас близкий человек рядом нужен, вроде тебя.

— Да, конечно, — подхватила Настя. — Давайте я вам, Николай Алексеевич, позвоню, договоримся, что и как, чтобы и Елпидин дома сидел и ждал.

Она раскрыла сумочку, чем-то где-то записала телефон и исчезла прежде, чем Самоваров успел открыть рот и что-то возразить. Легка очень, очень быстра… Как и не было её. Исчезла, пока Самоваров прощался с Ольгой. Как он теперь ни озирался, не мог увидеть на улице Восстаний ничего достойного, кроме Ольгиной фигуры в боярской шубе до пят. Снегу ещё не было, но все надели зимнее — наступили холода. У Ольги была роскошная шуба, да и сама она была статная и прямая. Но при виде этой шубы Самоварову всегда лезло в голову гоголевское: «Казалось, что по улице движется кадь». Уважая Ольгу, он не мог вспоминать всякий раз кадь. Высокой и мощной фигурой, круглым лицом, несколько кукольным и с румянцем, большими синими глазами Ольга всё определённее напоминала ему одну из кустодиевских купчих. Имелась у неё и толстая, в руку, тёмно-русая коса, временами — скрученная на затылке, временами — девически перекинутая через плечо. Но «кустодиевское» впечатление оказывалось обманчивым. Ольга не была ни ленивой, ни сонной, ни глупой. Наоборот, она занималась своим отделом живописи с толком и рвением, говорившими об упорном честолюбии. Она была по-детски принципиальна и имела прекрасную семью, состоящую из мужа, кандидата каких-то наук вроде минераловедения, и двух взрослых сыновей, таких же высоких и мощных, как она, с такими же круглыми синими глазами. Ольга была неутомимой валькирией нетского авангарда, часто печатала в специальных изданиях добротные, утопающие в сносках статьи, выступала на всяческих искусствоведческих сборищах и жила припеваючи, пока с нею не стряслась беда. Не беда даже, так, конфуз, от которого дала трещину её победоносная ясность… Дело было так…

Когда стало известно, что Оленькова назначили директором музея, один коллекционер столовых ложек, по совместительству журналист, с улыбочкой предупредил Самоварова: «Что, коллектив у вас, кажется, бабский? Ну, этот всех огуляет!» Реплика была интригующая. Николаю сразу привиделся некто с мускулами Шварценеггера, голливудской улыбкой и капризным носиком Алена Делона. Так Самоваров по своему убожеству представлял покорителя женщин. Оленьков оказался брюнетом ничем не выдающегося роста. Лицо его не запоминалось с первого раза, хотя он носил аккуратную бороду. Баритон его тоже не выходил из ряда вон. Но Самоваров, должно быть, ничего не смыслил в таких вещах, должно быть, и лицо Оленькова сразу поражало женщин, и баритон бередил душу, потому что вышло именно так, как пророчил собиратель ложек. Музейные дамы были от Оленькова без ума. Сколько ни просил Самоваров Веру Герасимовну не передавать ему сплетен, сведения об успехах Оленькова поступали исправно. Первыми жертвами его прославленного шарма пали две молоденькие уборщицы, очень интеллигентные безработные филологички. Кассирша, не старая и румяная, тоже вскоре была причислена к удостоившимся директорского внимания. Затем пришёл черёд бухгалтерии и прочих служб. Сама Вера Герасимовна находила Оленькова приятным и обходительным, но излишества осуждала.

Дело дошло наконец до верхов музейного общества. Огулять Асю ничего не стоило. При всей своей сексуальности, она была бесстрастна, как небеса. Но Ольга, спокойная разумная Ольга, Ольга, поглощённая проблемами русского сезаннизма и убивающая годы на добывание кружки Пикассо, вдруг внезапно и постыдно потеряла голову. Массовый психоз повлиял на неё, что ли, но она совершенно ошалела от чар Оленькова. Если прочие его музейные жертвы были мелковаты или уже тёрты жизнью, то, своротив эту глыбу, он вызвал извержение страстей, которое невозможно было замаскировать деловыми совещаниями и приличным посещением вдвоём запасников. Бедная Ольга пожирала своего брюнета синими кустодиевскими глазами, умудрялась гладить его колено под столом во время бурного обсуждения квартального плана просветительского лектория «Искусство и ты» и демонстративно щёлкала замком директорской двери, ежедневно являясь с какими-то идеями и инициативами. Злые языки, которыми богаты женские коллективы и которые прилагаются обычно к острым глазам, дожидались конца обсуждения идей и нового щёлканья замка, чтобы потом сообщить всем попавшимся под руку, что физиономия Ольги Иннокентьевны явно намята бородой и кофточка застёгнута впопыхах не на ту пуговку. Эта тяжёлая, несуразная страсть, начинавшая тяготить непобедимого директора, разгоралась всё жарче, и даже казавшийся несокрушимым Ольгин союз со специалистом по минералогии грозил рухнуть, так как Ольга не выносила лжи и выложила всё супругу с эпической прямотой. И только глупая, анекдотическая случайность вернула всё на свои места и вульгарным плевком загасила вулкан.