Криста Вольф - Расколотое небо Страница 7

За заводскими воротами времена года определялись продукцией. Впрочем, и вошла-то она не в ворота, а в узенькую дверь и очутилась на заводском дворе, каким его в наше время представляет себе всякий, даже сроду не бывавший на заводе. Ничего необычайного ей до сих пор не встретилось. Здесь я никогда не освоюсь, думала она, здесь я буду плутать каждое утро. Лучше уж приходить на десять минут раньше. Она стала спрашивать дорогу: где бригада Эрмиша? Пожилой рабочий не мог ответить: «Я сам тут новичок…» Затем подошли другие и заспорили: «Да не путай ты, расскажи девушке толком, как ей проще пройти. Вот послушайте…»

Я так и знала, что не найду их!

Она постаралась запомнить основные вехи — налево, мимо доски с объявлениями.(«Вагоностроители, обеспечьте выполнение мартовского плана!»). Мартовского? Как же так мартовского? Пересечь по диагонали двор, нырнуть в бездну огромного цеха с полуготовыми скучно серыми вагонами, оставить справа сварщиков, сыплющих искрами, пройти еще один цех и, наконец, подняться по деревянной лестнице к закуткам, отведенным бригаде столяров.

Она бодрилась до тех пор, пока ее не обступила вся бригада — дюжина мужчин. Бригадир Гюнтер Эрмиш, обычно- скорый на решения, не знал, куда ее приткнуть. «На что мне это нужно?» — со злостью подумала она. Прежде чем потворствовать шварценбаховским выдумкам, надо было еще самой пораскинуть мозгами.

Члены бригады воздерживались от острых словечек, очевидно приберегая их на потом. Сейчас Рите не верится, что она и та недотепа, не знавшая, куда себя девать, — одно и то же лицо. Птенчик, от которого так и веяло теплом гнезда, всего лишь за год превратился в бледную большеглазую молодую женщину, и эта женщина мучительно, но прочно усваивает науку смотреть жизни в глаза и взрослеть, не ожесточаясь.

Эрмиш, жилистый, черноволосый мужчина лет тридцати пяти, мгновенно прикинул положение дел в своей бригаде и решил приставить новенькую к Рольфу Метернагелю и Гансхену. Выбор был сделан замечательно, это сразу поняли все. Один слишком стар) для Риты, у него самого взрослые дочери, и притом он помешан на работе: другой же слишком молод, не напорист и, честно говоря, не очень-то сметлив. Когда они втроем довольно уныло поплелись на свое место, их проводили ехидными ухмылками.

Первые дни разговоров почти не было. Сразу же, разумеется, выяснилось, что Рита понятия не имеет о простейших рабочих навыках. В тесноте вагонных купе и коридоров, в напряженной суете завершающих минут изволь теперь толкаться с ней вдвоем и показывать каждый пустяк, хотя одному куда легче управиться со всем. Она это понимала, но это как раз и нравилось Гансхену. Людей, во всем его превосходящих, было сколько угодно, а тут впервые он тоже мог кого-то поучить.

— Казалось бы, чего проще вставить нажимную раму, — говорил он. — Нет, все требует сноровки. — Сам он работал теперь быстрее обычного.

Рольф Метернагель, часто и надолго отлучавшийся, уже через несколько дней говорил ей «дочка», она же робко называла его «господин Метернагель». Его костлявое, изрезанное морщинами лицо сразу внушило ей доверие. Она была вся внимание, когда он учил ее: болт надо держать вот так, а сверло надо прижимать покрепче, иначе отскочит.

Рита мало-помалу начала осматриваться на заводе — в этом скрежещущем захламленном кавардаке, в этом хаосе депо, складов и цехов, где перекрещивались рельсовые пути, сновали вагоны, грузовики, электрокары. Все это было втиснуто в несоразмерно малый треугольник между идущей из города магистралью, другим заводом и железнодорожной колеей.

— Такого количества вагонов, как сейчас, не строили еще никогда, — сказал однажды Метернагель. — Скоро придется громоздить их друг на дружку.

— А может, и не придется, — возразил Герберт Куль — «Кулачок», как его прозвали.

— Ты что-то сказал? — сердито переспросил Метернагель.

— Да нет, — равнодушно протянул Куль, — мы ведь прославленная бригада.

— То-то же.

Рита переводила взгляд с одного на другого, но все, как ни в чем не бывало, закусывали, и никто не собирался ей объяснить, что означает эта стычка по такому пустяковому поводу. С Гербертом Кулем она еще не обменялась ни словом, его единственного она побаивалась — он никогда не шутил, мало разговаривал и в ее присутствии держался так же, как без нее. «Его ничем не проймешь», — думала она и радовалась, что не работает с ним вместе. Гюнтер Эрмиш принес вырезку из газеты, где речь шла о них (образцовая дюжина!), все подряд прочитали ее, жуя бутерброды, и промолчали; Эрмиш приколол ее к другим статьям на стене.

Кофе из огромного кофейника отдавало алюминием и нагоняло сон. У Риты ломило спину и плечи, она, как всегда, перетрудилась за утро. Но потом кое-как дотянула до вечернего гудка и медленно, не торопясь пошла по безлюдной тополевой аллее в обратном направлении, спиной к ветру и к солнцу.

Первое время Манфред старался уловить на ее лице признаки разочарования или скуки. Он давно заметил, что у нее не хватает выдержки заниматься бесполезным, с ее точки зрения, делом. Зато в мелочах она очень покладиста. Ему доставляло удовольствие подарить ей красивую блузку или показать, какая прическа ей больше к лицу, и она беспрекословно подчинялась его вкусу.

Но постепенно он понял, что к намеченной цели— стать учительницей — она идет так же уверенно, как пошла навстречу ему. Что ж, с этим надо мириться и даже виду не подавать, будто он с чем-то «мирится». Иногда она так уставала, так выматывалась, что ему было ее жаль, а вместе с тем его брала досада на эту бессмысленную трату сил.

— Развяжись ты с этим, — уговаривал он.

Но она качала головой:

— Развязаться не так-то легко.

— Если хочется, все легко.

— Значит, мне не хочется.

По вечерам вся семья собиралась за большим круглым герфуртовским столом. Господин Герфурт с неизменным азартом развертывал салфетку, точно сигнальный флажок, поднимал крышку супницы и торжественно возглашал:

— Кушайте на здоровье!

Господин Герфурт был все еще недурен собой, высок ростом и строен; волосы, правда, стали жидковаты, но седина лишь слегка пробивалась в них, и стеклянный глаз почти не был заметен. С ним ладить можно, решила Рита, но Манфред явно не терпел отца.

Мать Манфреда с ее обидчивей чопорностью смущала Риту и раздражала сына.

Общей беседы не получалось. Нарочно не придумаешь контраста разительней, чем бурлящее волнение заводского цеха и неустойчивый, но тем более подчеркнутый мертвый штиль за ужином у Герфуртов. То и другое взвинчивало Риту. Для нее загадкой были и неутомимая энергия заводских рабочих, и напряженное молчание герфуртовского семейства.

Она как зрительница сидела перед рампой, где менялось освещение и декорации, видела игру актеров, и ее преследовала мысль, что это все явления одной пьесы, до внутреннего смысла которой способна доискаться только она.

С Манфредом она об этом не заговаривала. Когда он с беспокойством смотрел на нее, она улыбалась, а когда пробовал спрашивать, отвечала:

— Я всегда помню, что у меня есть ты.

— И это тебе помогает?

— Больше, чем ты думаешь.

Время от времени выдавались удачные дни, когда господин Герфурт нападал на благодарную тему; тогда достаточно было кивать в ответ, приобретая за то исчерпывающие сведения о видах на урожай или о состоянии погоды на европейском континенте.

К несчастью, фрау Герфурт не могла долго слушать разглагольствования своего супруга. Она вклинивалась в его размеренную речь краткими ехидными замечаниями, и это придавало их беседе своеобразный характер диалога из какой-то пьесы.

Обращалась она преимущественно к Рите, но открыто нападать тут не было дозволено, а попросту помалкивать было не в ее духе.

— В наше время девушек готовили к замужеству в пансионе. Теперь их спешат ткнуть на завод, где сплошь чужие мужчины.

Фрау Герфурт очень следила за своей наружностью. Ее седые, коротко подстриженные волосы были красиво уложены; для работы по дому она надевала резиновые перчатки, а шляпки тщательно подбирала в тон костюмам. Мужа она презирала и за тридцать лет супружества, должно быть, накопила для этого достаточно поводов; однако заботилась о том, чтобы с ним не стыдно было показаться в обществе. Под разъедающим воздействием злопыхательства и досады ее лицо загрубело, стало мужеподобным, так что пудра и помада казались на нем противоестественными. Строго следуя овощной диете, регулярно делая зарядку по западногерманскому радио, она совсем высохла и держалась прямо, как палка. Никто бы не поверил, что она подвержена истерическим припадкам.

Из-за Риты господин Герфурт, против своего обыкновения, спешил пресечь выпады жены.

— Эльфрида! — кротко взывал он, но его супруга, к несчастью, не стремилась уклониться от сведения счетов.