Хидыр Дерьяев - Судьба (книга первая) Страница 71

— Не тужи — это счастье от тебя никуда не уйдёт… Как же ты дяде удружил?

— Бекмурад-бай, чтоб ему рот перекосило, сбил о толку! — воскликнул Аллак возбуждённо. — Позвал как-то к себе и говорит: «Чего, мол, как сопливый мальчишка по селу ходишь? Тебе, мол, тридцать скоро, женился бы». А где я деньги возьму калым платить? Хорошую жену дёшево не купишь, а плохую мне не надо. «Продай, — говорит, — свою землю». — «Дядя на ней кормится», — говорю я. А он мне: «Что тебе дядя! У тебя о своей голове забота, дядя и без тебя не пропадёт, много ты добра от него видел? Только куском хлеба попрекает, а хлеб-то на твоей земле растёт».

— Ловко он тебя на хромом осле объехал! — Съязвил Сары.

— Совсем, проклятый, задурил голову! — подхватил Аллак.

— Голову или тельпек?

— Правду сказать, сам не знаю, — поддержал Аллак грубоватую шутку Сары. — Девушку я хорошую присмотрел к тому времени. А бай своё: «Продавай, я тебе покупателя богатого найду». И нашёл, чтоб ему пусто было! Люди меньшие участки продают, денег и на женитьбу и на хозяйство хватает. А я только и добился, что поссорился с дядей. Жена, как по кайтарме вернулась к отцу, так до сих пор у него и живёт. Четыре года уже!

— Однако у тебя терпение, друг Аллак. И у жены твоей тоже…

— Чай готов, — сказал Эсен, не вмешивавшийся в разговор. — Барашка бы подвалить надо, да уж до «утра подождём, что ли…

— А как хозяин? — спросил Сары, подмигнув Аллаку. — Или волк съел, волк не съел — всё волк виноват?

— Хозяин не обеднеет, — равнодушно сказал Эсен. — У него отару съешь — не заметит. А я на Мурада-ага насмотрелся, с меня хватит. Над каждым ягнёнком Сухана дрожал двадцать лет, так тот его, копейки не заплатив, выгнал.

— Впрок тебе ученье, — одобрительно сказал Сары. — Твой-то хозяин кто?

— Сарбаз-бай.

— Ого! Знаю. У него, говорят, сокровищ больше, чем у эмира бухарского.

— Не знаю, — Эсен расставил пиалы. — Человек юн не злой…

— Когда спать ляжет!.. Правду сказать, я сам думал к нему подпаском наняться, хоть немножко от женских ссор отдохнуть.

— Идите пасти мою отару, — предложил Эсен.

— Верное слово сказал! — обрадовался Аллак. — Иди Сары… то есть оставайся здесь, а? Дурды скоро приехать должен…

— Придётся, — согласился Сары. — Будем вместе остатки твоего калыма зарабатывать. Много платить осталось.

Аллак опустил голову.

— Немного… Только всё это уже ни к чему…

— Или новую невесту присмотрел?

— С Бекмурад-баем я поссорился, — вздохнул Аллак. — Нельзя мне в аул возвращаться.

— Чего вы не поделили?

— Так…

— Ну тогда умыкни свою жену.

— Не умею… Аманмурад умыкнул сестру Дурды — красавица была. А сейчас посмотришь — оторопь берёт, как приведение ходит, даже непонятно, в чём у неё душа держится.

— Плохо живёт?

— Совсем плохо, — подтвердил Аллак.

Сказать, что Узук жилось очень плохо, всё равно, что ничего не сказать. По образной туркменской поговорке, у собаки глаза побелели бы, доведись ей испытать то, что выпало на долю Узук.

Вопреки ожиданиям, не Бекмурад-бай стал причиной кошмарной жизни молодой женщины. Когда её привезли из Ахала, он долго был в отлучке. Вернулся, видимо, уже поостывшим и не осуществил свою угрозу. Он только приказал, чтобы Узук поставили на самую грязную и трудную работу, как самую последнюю батрачку. Домашним было велено только приказывать ей, но ни в какие разговоры не вступать и на вопросы её не отвечать. Это было не так уж страшно — работы Узук не боялась, а запрет молчания поддерживали только родичи бая; служанки не очень обращали внимание на хозяйский приказ.

Не допекала Узук и старуха, хотя молодая женщина не подарила ей ожидаемого внука. Аманмурад вообще перестал замечать свою вторую жену, как впрочем, и первую и целыми неделями пропадал неизвестно где. Зато сущим ужасом, ночным кошмаром стала для Узук Тачсолтан. Самое богатое воображение вряд ли может подсказать, на что способна отвергнутая женщина, если её никто и ничто не сдерживает, а соперница в её власти. Перед её коварством, неутомимостью мучить жертву и изобретательной жестокостью в почтительном восхищении отступили — бы силы ада. Её пыток не выдержал бы ни один человек, даже сам святой страстотерпец пророк Джерджис.

Тачсолтан была неистощима в придумывании различных издевательств над Узук. Каждую минуту молодая женщина ожидала злой насмешки, издевательского вопроса, пинка, безжалостного укола булавкой в самое чувствительное место и вообще любой каверзы. Изводить Узук стало для Тачсолтан ежедневной привычкой, насущной необходимостью, как очередная затяжка для курильщика терьяка.

Сперва Узук не понимала причины этой звериной ненависти. Поняв, она пожалела Тачсолтан, пожалела и попыталась объяснить свою непричастность к её горю. Та не пожелала её слушать. Тогда Узук решилась дать отпор своей мучительнице. Тачсолтан от посторонних глаз затащила её в мазанку, заперла дверь и избила очень больно, жестоко и стыдно. В минуты ярости у неё появлялась нечеловеческая сила и справиться с ней было почти невозможно даже здоровому мужчине. Боясь остаться уродом, Узук впредь решила молчать, что бы с ней ни делали.

Так продолжалось до случая с Мурадом-ага, после которого Бекмурад-бай велел оставить Узук на время в покое. И хотя приказание выполнялось отнюдь не буквально, эти дни показались измученной женщине райским блаженством. Впервые за несколько лет она увидела голубой цвет неба — раньше оно казалось пепельно-серым, — почувствовала, что цветущий урюк пахнет тонко и нежно, а не только запахом перестоявшегося навоза, уловила движение ветра на своём лице, привыкшем к пощёчинам, и даже попробовала улыбаться.

После временной передышки тройным потоком ринулись на неё новые ожесточённые пытки, вызванные убийством Чары. Об Узук вспомнила старуха, её регулярно без всяких на то причин начал бить Аманмурад, а Тачсолтан остервенилась окончательно, хотя и раньше не питала особых симпатий к младшему деверю. «Гадина! Шлюха! — вопила она, брызгая слюной в лицо Узук. — Я не успокоюсь, пока не уберут твою подушку, а издохнуть ты скоро издохнешь!»

Как-то Аманмурад ударил жену по голове так, что она полдня провалялась на дворе без сознания и потом две недели у неё шумело в ушах, а в глазах мельтешили разноцветные точки с хвостиками. В другой раз на неё замахнулась серпом Тачсолтан и лишь по чистой случайности промахнулась, слегка задела плечо Узук. Был случай, когда она подожгла платок на голове Узук… Словом, всё шло к определённому концу, и молодая женщина, почти теряющая рассудок от невыносимой жизни, молила аллаха, чтобы этот конец наступил быстрее. Всё чаще и чаще в голову стали приходить мысли о самоубийстве.

С недавнего времени Тачсолтан повадилась ездить «на поклонение» к ишану Сеидахмеду. В этом ей никто не препятствовал, и она, оставаясь у ишана по десять-пятнадцать дней и изливая ему свою душу, нередко проклинала Узук. Ишан слушал её внимательно, поскольку у него были свои причины не любить Узук. Однажды после очередной истерики Тачсолтан он сказал как бы в раздумье:

— Тот сын сатаны, что сбил женщину с пути истины, получил по заслугам. Он гниёт в Ашхабадской тюрьме, там его и черви съедят. Но женщина, соприкоснувшись с нечестивым, стала сама сосудом зла и прельщения…

— Вах, пир мой! — с непритворным отчаяньем воскликнула Тачсолтан. — Я наверно сама рехнусь, если не увижу эту шлюху с распущенными волосами! — а она заплакала, сморкаясь в подол платья.

Ишан воровато покосился на её ноги, отвёл глаза в сторону.

— Не плачьте, Тачсолтан, я вам могу помочь. Слушайте меня внимательно и держите всё сказанное втайне.

Он наклонился к самому уху женщины, и, сладострастно подрагивая ноздрями, зашептал…

В субботу ожидали гостей. Проходя мимо возившейся у тамдыра Узук, Тачсолтан зловеще сказала:

— Что, потаскуха, с ума свести мужа задумала? Не дождёшься! Сама первая волосы распустишь, слышишь! Погоди, Аманмурад приедет — он тебе припишет талисман на заднице…

Узук проводила её отрешённым взглядом, ничего не поняв из сказанного, но сердце вдруг мучительно кольнуло предчувствием беды.

Аманмурад приехал вместе с ишаном Сеидахмедом. Не успели они выпить по одной пиале чая, как в комнату вошла Тачсолтан, багровея плитами лихорадочного румянца.

— Смотри сюда! — она протянула мужу сложенную треугольником бумажку. — В платке у этой… у потаскухи была завязана… Жалеешь её, а она в благодарность порчу на тебя насылает… Вот, полюбуйся!

— Что такое? — спросил Аманмурад, беря бумажный треугольник.

Тачсолтан дёрнула плечом.

— Откуда мне знать… Вот ишан-ага человек учёный, спроси у них.

Ишан развернул бумажку, повертел её со всех сторон, посмотрел на свет, и, видимо, испугался. Бородка у него дрогнула, глаза округлились, он торопливо подул сначала на одно, потом на другое плечо.