Иван Науменко - Сорок третий Страница 8

О том, что еврейка с ребенком двинулась, скорее всего, в места, где хозяйничают теперь партизаны, Забела дипломатично умолчал. Зачем говорить ненужные слова? Пускай идет хоть к черту на рога, лишь бы тут было спокойно.

— Ее мы спасли, — говорит бургомистр, — а другим вряд ли поможем.

— Что такое, Август Эрнестович?

— А разве не слышали?

— Ничего не слышал, ей-богу. Я сегодня с утра к сестре в Дубровицу подскочил. Муж на войне, дети как мак, мелкота. Подкинул им мешок муки. Приехал и сразу к вам...

— Снова были аресты. Взяли шестерых.

Забела хмурится. На широком красноватом лице растерянность и уныние.

— Так они таки виноваты?

— Теперь сам черт не разберет. Хочу спросить у вас, Панас Денисович. Вы знаете Ядрицкую? До войны учительницей в школе работала. Хотя какая там учительница — по рисованию. Где-то недалеко от вас живет.

— Знаю. Кто ее не знает.

— Ну, и что вы скажете?

— Сволочь, Август Эрнестович, отпетая сволочь. Болтается, извините за слово, как г... в проруби. Мне один человек еще до прихода немцев говорил, — мельник поперхнулся, поглядел на бургомистра. Но невольно сорвавшееся слово тот пропустил мимо ушей. — Она же не здешняя, откуда-то с Украины, — продолжал Забела. — Так там, говорил, где раньше жила, сто ведер крови выпила. Уже тогда, — мельник перешел на шепот, — на людей доносы писала.

Крамер усмехнулся:

— Ядрицкая и на меня писала. Прошлой зимой. Будто покрываю коммунистов. Тогда еще Швальбе был. Так я приказал, чтоб ей всыпали.

— Так что, снова пишет?

— Момент настал. Всё эти натворили, которые убежали. Она, стерва, нюхом чует. Думает, теперь у меня сила не та. Но еще поглядим. Я еще на ногах стою твердо. Ко мне не подкопается...

Больше об арестованных бургомистр не считает нужным говорить, а Забела не допытывается. Скрипнула калитка, во дворе послышались шаги. Через некоторое время снова кто-то прошел мимо занавешенного окна и снова скрипнула калитка. В комнату заглянула Гертруда Павловна. Не обращая внимания на гостя, сообщила:

— Князев был. Начальник полиции. Я сказала — тебя нет.

— Ладно, иди...

— Я, Панас Денисович, не каюсь в том, что делал, — начинает Крамер. Иначе не мог. Совесть моя чиста. Говорил и говорить буду — сидеть надо тихо. Вот снова объявились партизаны, и вы думаете, это приведет к добру? Не приведет. Немцы три деревни сожгли, в Вербичах и людей не пожалели. А почему? Война. А на войне военные законы.

— Оно-то так, Август Эрнестович. Но с другой стороны... Войны и раньше были...

— Я понимаю вас, Панас Денисович. Мирному населению трудно. Я и немцев не одобряю. Евреев уничтожают. Или вот жен и детей постреляли... Разве они виноваты, что мужики в лес сбежали? А что мы можем сделать? Разве немцев переменишь?

— Так и партизан, Август Эрнестович, не переменишь. Будут в немцев стрелять.

— Плохо будет, Забела. Могут и до местечка добраться. Я не о партизанах говорю, о немцах. Тогда не посмотрят ни на вас, ни на меня.

Забела испугался, не скрывает растерянности. Дышит прерывисто, по лицу идут красные пятна.

— Так что ж это?.. Тут же вы и другое немецкое начальство. Власть. Что вы приказываете, то мы выполняем. За что же стрелять?

Крамер поднимается, неслышно топая мягкими тапочками, ходит по комнате.

— Немцы, которые живут тут, не тронут ни вас, ни меня, Панас Денисович. Можете спать спокойно. Но, думаете, зачем приходил Князев? Он в Пилятичах начальником полиции был. Жил, как царь. А тут, в местечке, его брали на службу обыкновенным полицаем. Не захотел, не пошел. Тоже гонор имеет. Ходит ко мне и доказывает, что там, в Пилятичах, партизан мало. Кто-то же ему приносит сведения. Самое время, доказывает, по партизанам стукнуть.

Забела молчит. В такие дела он вмешиваться не хочет.

— Князев ведь ходит не только ко мне, а и к жандармам, — продолжает бургомистр. — Докладывает о партизанах. И таких, как он, много. Те, что убежали в местечко, боясь партизан, хотят вернуться в свои села. В свои хаты. Бог знает, что они наговаривают немцам. А те ставят кружочки. На карте. Вы не знаете, Забела, зачем немцам карта с кружочками?

— Не знаю, — одними губами выдыхает Забела.

— А я знаю. Я видел ту карту. Наши местные немцы тех кружочков боятся. Считают, что у партизан — несметная сила. У страха глаза велики. Поэтому из местечка наши немцы никуда не полезут. Но могут появиться другие.

— Какие другие, Август Эрнестович?

— Воинские части. Думаете, немцы будут спокойно смотреть, как партизаны каждый день взрывают железную дорогу? Дорога же фронту служит. Соберут кулак да так стукнут, что мокрое место останется. Не пожалеют ни ока, ни бока. Местечку тоже достанется на орехи. И я ничем не смогу помочь.

У Забелы перехватило дыхание. Несколько минут он молчит, вытирает смятым платком лоб. Крамер садится на топчан, снова достает из ящика бутылочку и глотает две пилюли. Запивает водой, теперь уже наливая из графина в стакан.

— Я вам вот что скажу, Август Эрнестович, — собирается с духом Забела. — Вы с самого начала говорили правильно. И делали правильно.

— А кто меня слушал! — неожиданно взрывается бургомистр. — Чем я провинился перед теми, что в лес сбежали! Я Адамчуку и Ольшевскому жизни спас, а они что? Слушали, поддакивали, а как туго пришлось, в шапку Крамеру наложили. Теперь врагом считают — семьи не спас. Разве же можно дальше так жить? Я привык верить людям, а они на меня камень за пазухой носили.

— Не все такие, Август Эрнестович. Народ, который жить хочет, работу иметь, вас поддержит. На такой народ надо опираться.

— А в тех селах, где теперь партизан полно, разве не народ?

— Что же поделаешь? На то война. На чьем возу едешь, тому и песню пой. Придут в хату с винтовкой, так не прогонишь. Надо к жизни примериваться. Я еще вам скажу, Август Эрнестович... Фронт у немцев, ходят слухи, не очень крепкий. Все еще может быть. А народ, он никогда не подведет...

Бургомистр снова взрывается. В его голосе ошеломленному мельнику слышатся вдруг железные нотки.

— Так что, Забела, и вы большевиков ждете? Не думал, не думал. Хотя в чужую душу, как говорится, не влезешь. Но знайте — не вернутся большевики! Германия не такая слабая. То, что завоевал немецкий солдат, он уже не отдаст. Запомните это твердо, Забела!..

— Мы люди маленькие. В политику не вмешиваемся. Хлеб мелют при всякой власти...

Крамер сразу почувствовал, что хватил через край. Обижать мельника ему не хочется. Все-таки помогал человек, и честно помогал в самое трудное время. Из беды выручал. А из-за этой еврейки они вообще одной веревочкой связаны.

Растерялся и Забела. Он уже укоряет себя, что, не подумав, ляпнул про фронт. Крамер все-таки немец, и ему неприятно слышать, что ихним на фронте накрутили хвост. Придут или не придут большевики, видно будет. Но пока власть немецкая, надо уметь держать язык за зубами.

Будто вторя мыслям мельника, бургомистр примирительно говорит:

— Не обижайтесь, Забела, что накричал на вас. Служба такая — кричать приходится. А болтовня теперь дорого стоит. Тех шестерых, думаете, за что забрали? Собирались у адвоката Былины, шептались, про фронт тары-бары разводили. А Ядрицкая подслушала.

— Так неужели же, Август Эрнестович, такой стерве верят?

— Думаете, жандармы дураки? У них по закону. Позвали жену Былины, припугнули, прижали — подтвердила.

Помирившись, посочувствовав друг другу, проговорили еще порядочно. Забела то и дело вставал, собирался уходить, но Крамер его не отпускал. Не помогало и то, что время от времени не очень приветливо заглядывала в дверь сердитая Гертруда Павловна. Выбрался от бургомистра мельник только к полночи.

Ночь — мука для Августа Эрнестовича. Пожалуй, не спит с тех пор, как заварилась каша с беглецами. Тогда, как только его назначили бургомистром, он не спал, чего греха таить, боясь партизан. Теперь не боится. Не полезут они на местечко, где солдаты, пулеметы, военная сила.

Август Эрнестович долго лежит с открытыми глазами, перебирая в памяти все сколько-нибудь заметные мелочи в поведении беглецов, и приходит к выводу, что свой уход к партизанам они давно задумали. Пожалуй, еще с лета. По другим не очень видно было, а насчет Лубана, если б поглубже вникнуть, можно было догадаться. Ходил невеселый, хмурый, о доме не думал, очень часто перечил ему, бургомистру. Тогда уже точил его червь сомнения. Да и остальные, если вдуматься, разговоров о политике избегали, победам немцев на фронте не радовались...

Во всей этой истории Августу Эрнестовичу одно непонятно: почему Лубан и остальные оставили в местечке семьи? Разве не знали, что их тут ждет? Знали. Своими глазами видели, что делают немцы с такими семьями. Так на кого же надеялись Лубан и его подпевалы? На него, на Крамера? Тоже смешно. Лубан — не дурак и понимал, что он, бургомистр, не всемогущ и что есть сила выше его.