Плохая мать (СИ) - Жнец Анна

Жнец Анна-Плохая мать

Глава 1

Муж кричит. Ребёнок плачет. Я больше не могу. Не могу этого выносить. Я закрываю глаза, зажимаю уши — стискиваю сильно, чтобы ни один звук, ни одно обвинение не проникло сквозь преграду  ладоней, но этого недостаточно. Это недостаточно никогда. И в голове, сдавленной дрожащими руками, оглушительно, болезненно звенит: «Хватит! Хватит!» 

Если я открою глаза, то увижу перекошенный рот с белой пеной в углах. Если позволю гулу в ушах, закрытых руками, обрести смысл, то задохнусь в чувстве вины, собственной ущербности. Потому что каждое обвинение справедливо, каждое слово бьёт точно в цель. Да, я такая. Эгоистка. Истеричка. Всё верно. Всё, абсолютно всё, что ты говоришь, — правда.

Я плохая, плохая, плохая. Мать, жена, дочь, человек.

Но мне не нравится, когда эту правду швыряют в лицо. Когда мозг выедают столовой ложкой. Когда из меня делают девочку для битья.

И я зажмуриваюсь сильнее, прижимаю ладони к ушам крепче и начинаю про себя повторять:

«Друг мой, я очень и очень болен,

Сам не знаю, откуда взялась эта боль,

То ли ветер свистит над пустым и безлюдным полем,

То ль… »

Повторяю, чтобы не слышать даже собственных мыслей. Чтобы не сойти с ума.

Я недостаточно люблю своего ребёнка. Совершенно не люблю  мужа. И просто ненавижу собственную жизнь.

Боже, пожалуйста, пусть всё скорее закончится, пусть он замолчит. Хватит.

Но он не замолкает. Пытается перекричать мои мысли и детский рёв. 

— Тебе ни до кого нет дела, кроме себя! Ты забила на семью! Думаешь, Ване не нужно твоё внимание? Одумайся, иначе останешься у разбитого корыта! Все тебя бросят! Слышишь?

«Друг мой, я очень и очень болен… »

Что я сделала? Что? Неужели моё преступление такое ужасное? Пусть я плохая, но не настолько же. Есть женщины хуже. Верно?

— Папа, пожалуйста, мне надоело, — рыдает сын. Ему шесть, и он устал от наших скандалов. — Перестаньте ругаться.

— Ванюша, — звуки просачиваются между сжатыми пальцами и разбивают монотонное мысленное чтение. — Это всё твоя мама. Она виновата. Ты же хочешь, чтобы она проводила с тобой больше времени? А она не хочет! Упрямится. Ей телефон и рассказики дороже тебя.

Я всхлипываю почти беззвучно. Чувствую, как рот кривится и натягивается кожа на скулах. Есенин больше не помогает. И я думаю о ноже, оставленном на краю кухонной тумбочки, о средстве для прочистки канализационных труб в ящике за унитазом, о девятом этаже и заедающих оконных рамах. О фенибуте, спрятанном в моей сумочке. Спасительном и недосягаемом. 

Я бросаюсь вперёд, словно на амбразуру. Словно передо мной и сумочкой, лежащей в шкафу на полке, — вражеская армия и мне предстоит прорываться с боем. Но так и есть. Руки, полные ненавистной силы, крепко вцепляются в плечи. Пересечь дверной проём, два несчастных метра так же нереально, как  переплыть море, вскарабкаться на тюремную стену, перелезть через колючую проволоку под напряжением. 

— Ты не можешь нормально поговорить? Почему я должен за тобой бегать? Успокойся. 

Я этого и хочу! Добраться до спасительной таблетки. Ощутить на языке горьковатый привкус и окунуться в восхитительное, благословенное чувство заторможенности. 

Но сильные мужские руки до боли стискивают предплечья.

Почему, почему я не имею права выйти из кухни? 

— Уйди с дороги! — кричу в ярости от собственной беспомощности. — Как ты смеешь меня удерживать? Кто ты вообще такой? Мой надзиратель?

— Да ты же себя не контролируешь! Посмотри, Ваня, наша мама сошла с ума.

Сын смотрит на меня глазами полными слёз и комкает плюшевого медведя. Мы ужасные родители. Отвратительные.

— Не вмешивай ребёнка! Думаешь, твои слова идут ему на пользу?

— Но это же правда. Ты променяла его на свои увлечения. 

Какая незамутнённая, непрошибаемая уверенность. 

Мне хочется побиться головой об стену. Желание дикое, непреодолимое, и я не знаю, что мне сделать или сказать, чтобы выплеснуть боль и возмущение. Надо успокоиться. Взять себя в руки. Ради сына. Ради себя. Но волшебная таблетка — в сумке, сумка — в шкафу, а до шкафа дальше, чем до луны.

Я снова пытаюсь выйти из кухни. 

— Мне нужна таблетка. Пусти.

Почему мужчины такие сильные? Какие же они сильные! В современном мире, где главенствует разум, успеваешь забыть о нашем физическом неравенстве. Но оно даёт власть.

— Хватит пить эту химию.

Власть не выпускать жену из комнаты.

Ваня скрывается в детской, хлопая дверью в знак протеста. В шесть с небольшим у него тяжёлый характер, и это моя — наша — вина. Олег слишком эгоистичен, чтобы держать претензии при себе, а я — чтобы глотать обиду молча. 

— Смотри, я успокоилась. Успокоилась, — говорю, размазывая по лицу тушь и слёзы. — Теперь ты меня отпустишь?

Мне надо выбраться из чёртовой кухни. Я задыхаюсь, не в силах находиться с ним в одной комнате. Мне нужна таблетка или движение, но я, как зверь, заперта на пяти квадратных метрах: Олег загораживает дверной проём, и это всё равно что пытаться сдвинуть с пути скалу или многоэтажное здание.

— Сядь. Давай нормально поговорим.

Он толкает меня на кухонный диван, кладёт тяжёлые ладони на плечи, не давая подняться, прижимая к сидению, и чувство беспомощности, невозможность покинуть комнату выносят меня на новый виток истерики. 

«Какое ты имеешь право? Какое ты имеешь право?» — хочется закричать, но я знаю, что он ответит. Эти вопросы бессмысленны.

— Сделать тебе кофе? 

— Не надо.

Он отворачивается к кофемашине и выпускает пар, прочищая кран. Что-то при этом говорит, но слух у меня плохой: за посторонним шумом я не разбираю ни слова. Улавливаю только окончание фразы.

— …неужели ты сама не понимаешь?

Я не хочу говорить. Любое выяснение отношений сводится к подробному описанию моих недостатков. У Олега над головой сверкает золотой нимб — мне черти в аду готовят персональный котёл.

— В последнее время ты стала такой истеричкой. 

Я закрываю глаза и сразу же распахиваю, когда слышу:

— Тебе надо пить успокоительное.

У меня нет слов. Просто нет. От возмущения я немею и только чувствую, как дрожит челюсть.

Ты же сам не позволил мне добраться до таблетки!

На стол с глухим стуком опускается стеклянная кружка. Латте в исполнении моего мужа идеален. Три полосы, равные по высоте: бежевая — молоко, тёмная — кофе, белая — воздушная пена. Рядом Олег великодушно кладёт конфету — шоколадную, в синей блестящей обёртке. Такие не получается развернуть бесшумно — и это первое, о чём я думаю. А второе — сегодня можно, мне разрешили, не будет укоризненных взглядов и привычных нотаций.

Не важно, с чего начинается ссора, но каждая заканчивается одинаково — подачкой, и я заранее знаю, чего ожидать.

— Ну, что с тобой такое?

Олег включает режим любящего мужа и пытается притянуть меня в объятия, но какой в этих объятиях смысл, если в течение двух часов меня безжалостно смешивали с грязью? 

А главное, в чём я провинилась? Какое ужасное преступление совершила? Позволила себе немыслимое, неслыханное — закрылась в кухне и целый вечер занималась любимым делом.

Я не хочу. Упираюсь ладонями ему в грудь. Идеальный скульптурный торс, вылепленный упорными тренировками, сегодня противен. И эти рельефные руки, которые когда-то сводили меня с ума, и эта лёгкая небритость, ещё вчера казавшаяся мужественной — всё, всё вызывает отвращение.

Мне нужно, жизненно необходимо остаться одной. Не слышать его, не видеть. 

— Тихо, тихо, — Олег прижимает меня к себе, гладит по волосам. Что ему, бывшему спортсмену, сломить чужое сопротивление? — Давай  забудем. Ничего страшного не случилось. Я люблю тебя.

Неправда!

Не станет любящий человек искать болевые точки и с наслаждением, с садистским удовольствием на них давить.

Но спорить сил нет. Я сдуваюсь, словно воздушный шарик, и падаю в апатию без всяких таблеток.