Татьяна Ковалева - С тобой навсегда Страница 10

Я покачала головой. Наверное, сделала это решительно. Вопросов про институт больше не было.

Рука начальника замерла:

— Так и писать — Игумнова-Штерн?

— Пишите Игумнова.

— Разумно. Чем проще, тем лучше. Веление времени. А то как понапишут. Вот, например… вазо… вазоди… де… минуту! — он, громыхнув ключами, достал из сейфа какую-то коробочку, прочитал: — Вазодилятатор.

Я не поняла:

— Что вы имеете в виду?

— Да вот выписали лекарство. Никак не разберусь, — лицо начальника обрело выражение растерянности. — Уповаю на вашу помощь.

Я взяла коробочку:

— Курантил, коронарный вазодилятатор.

Начальник отдела кадров улыбнулся:

— С чем его едят?

В нескольких словах я объяснила ему, по какому принципу действует этот препарат. С тех пор с начальником отдела кадров мы стали друзьями. Он еще не раз обращался ко мне за консультацией, обходя медпункт.

Да и не только он… Во мне в театре многие видели врача и часто заговаривали со мной о медицине, о болезнях. Реагировали по-разному на этот зигзаг моей судьбы: кто-то с сожалением и участием, кто-то с тайным, а кто-то с плохо скрытым злорадством — вот, дескать, почти уж высшее образование у тебя, а сидишь в приемной кукла куклой; любая смазливая дуреха могла бы тут сидеть, много ума, образования не надо — улыбочка одна да жеманство. Недоброжелатели, которых оказалось немало, раздражали и огорчали меня. Ведь я никому ничего плохого не делала, со всеми была вежлива, корректна. Я была для недоброжелателей Любкой из приемной (для друзей — Любашей), и это при том, что нас с первого курса института преподаватели звали на «вы», именовали «докторами» и величали по имени-отчеству — готовили к высокому положению врачей в обществе. «Любка из приемной» или просто «Любка» резало мне слух. Я привыкла уже быть Любовью Николаевной.

А работа у меня, действительно, была не сложная, даже немножечко нудная: телефонные звонки, почта, пишущая машинка, всякая документация и, естественно, — традиционные кофе-чай…

Иногда в театре случались авралы — если машинисты сцены по каким-либо причинам не успевали подготовить спектакль. Тогда все, кто случался на тот момент в театре, вооружившись пилами, молотками, белилами, клеем и прочим, выходили на сцену (пару раз я даже видела самого директора с засученными рукавами!) и помогали рабочим устанавливать декорации. Авралы оживляли рутину будней. Лично мне авралы нравились. Например, однажды мы высыпали на сцену толпой доводить до ума «Сельскую честь» Масканьи (декорации имеются в виду), и меня поразил уютный старинный итальянский городок, выстроенный из фанеры на фуре. Так любопытно и приятно было по этому искусственному городку пройтись! Узкий переулочек с нарисованной брусчатой мостовой, черепичные (из папье-маше) оранжевые крыши… Было ощущение, что я попала в сказку. И из сказки не хотелось уходить. А раз не хотелось, так я и не уходила. Я взяла ведро водо-эмульсионного клея и в городке этом чудесном все привела в порядок. Хотя и перемазалась весьма. Кроме того, бывает полезно иногда сменить обстановку: на сцене среди машинистов порой попадаются интересные люди. Как-то я разговорилась с одним дядей интеллигентного вида, с бородкой-клинышком — он оказался доктором физико-математических наук. Ему не хватало денег на машину, и он пару месяцев подрабатывал в театре. А другой, про которого говорили «он порой бывает не в себе», оказался довольно известным поэтом. Подрабатывали на сцене и студенты, и учителя, и пенсионеры и другие.

Первое время, пока с привычкой не притупилось восприятие, мне в театре все было интересно. Каждое утро я входила в служебный подъезд, и реальный мир оставался у меня за спиной, а я погружалась в мир искусства — музыки, танца, хорового пения, актерской игры — мир таинственный, увлекательный, завораживающий. Мир искусственный и в то же время представляющийся более настоящим, чем мир собственно настоящий. Это внове мне было, девочке из провинции. И не удивительно! Где я еще могла так близко увидеть театр? Разумеется, не совсем уж я дикая приехала в Питер и явилась в Мариинку. Некоторые представления имела. Со школой, помнится, смотрела в Новосибирске «Лебединое озеро»; будучи студенткой, посетила разок театр (гастролирующий, ибо в Караганде своего театра оперы и балета нет). «Князь Игорь»… Да, «Князь Игорь». И как будто все. А вообще с театром (не только оперным) у меня связано много самых разных воспоминаний. Но самое первое и забавное — следующее…

В четвертом классе меня записали в драмкружок — кому-то из учителей показалось, что во мне погибает актриса. К какому-то празднику ставили спектакль. Я уж не помню, что это был за спектакль, помню только сцену, в какой я играла центральную роль. И должна была (точнее, моя героиня) зачем-то прятаться под кроватью, а на кровать в это время садились мальчик с девочкой; по сценарию они разговаривали, а потом, считая, что никого поблизости нет, — целовались… В этот момент после условной фразы мне следовало выскочить из-под кровати и крикнуть: «А вы что тут делаете?», чем повергнуть юных любовников в ужас. Вот такой это был незамысловатый, можно даже сказать — гениальный (ибо все гениальное просто!) спектакль. Такой был сценарий, написанный, вероятно, одним из наших дубов-учителей. Не иначе — физруком. Но сценарий сценарием, а спектакль с моей подачи развивался несколько иначе… На репетициях все шло как полагается: мальчик девочку за несколько дней так зацеловал, что она от него уже шарахалась, а я накричалась «что вы тут делаете?» до хрипоты. И вот наступил собственно праздник. В актовый зал набилась тьма народу: все школьники, многие родители (и мои в том числе), учителя, строгая директриса, приглашенные из РОНО, ветераны с орденскими планками и еще какие-то уважаемые люди славного города Бийска. Я, отчаянно загримированная неизвестно под какого зверя или человека, благополучно спряталась под кроватью. Открылся занавес. Я через дырочку в одеяле с любопытством оглядывала актовый зал. Но хорошее настроение мое быстро улетучивалось, когда я вспоминала, что скоро мне предстоит из-под этой кровати выскакивать. Я догадывалась, что сделать это мне будет непросто. Наконец появились одноклассники-актеры. Или они очень волновались, или диалог их был глуп, надуман, натянут, или уж надоели они друг другу хуже горькой редьки, но на зал особого впечатления не произвели. Многие зрители сидели с кислыми лицами и не шумели только потому, что на «спектакле» присутствовала директриса. Но вот актеры присели на кровать. Сердечко мое затрепетало. Зашумело в ушах. Сквозь этот шум я услышала условную реплику, но сил в себе выскочить из-под кровати не нашла, а только смотрела и смотрела через дырочку на ужасный актовый зал. Наверху было некоторое замешательство, потом реплика прозвучала второй раз и третий… Наконец я набралась храбрости и, кряхтя и чертыхаясь, выбралась на сцену, но тут дар речи на некоторое время оставил меня. Я расширенными от страха глазами смотрела на зал… а зал пялился на меня. Зрители, кажется, готовы были грохнуться со скамеек от неожиданности. Они никак не думали, что кто-то размалеванный и перепуганный — настоящее чучело — вдруг выберется из-под кровати. Зрители смотрели и смотрели на меня — школьники, приглашенные, учителя, ветераны, родители, — а я молчала. А они ждали… И тут, глядя на них, я и говорю: «А вы что тут делаете?»… Это было фиаско мое! О, как все смеялись! О, как стучали ногами старшеклассники! И как громко и долго хлопали все. Это означало, что спектакль удался…