Вера Колочкова - Дом для Одиссея Страница 13

Ну что ж, и в этом он прав, особенно насчет музыки. Уж чего-чего, а страданий его музыкально-творческих она никогда не понимала. Ну зачем так мучиться только для того, чтобы быть первым? Можно же просто жить с музыкой, если она тебе так необходима, а не использовать ее как орудие своих амбиций. Не случилось из тебя великого музыканта – подумаешь. Зачем в крайности бросаться? Надо было и на эту тему с ним тоже поговорить, кстати. Вот все она делала неправильно! Надо было парня к обыкновенной, земной жизни адаптировать, а она восхищалась нелепо его сомнительным талантом да возносила на небеса. Что ж, как лучше хотела. Так, а дальше-то вообще уже интересно начинается…

«Я ухожу жить к Алине. Ты ее не знаешь. В отличие от тебя она скромная и маленькая, потерянная в жизни женщина. И ей нужна моя помощь. Настоящая, мужская и материальная, а не игрушечная, не сердечно-душевная, понимаешь? Я ей нужен, необходим просто. Без меня они погибнут – Алина и ее дети. А ты сильная, найдешь себе другую игрушку…»

А вот это удар ниже пояса. Вот это по-настоящему больно. Этого она совсем не заслужила. Хотя разве любовь и уважение заслуживают? Да ничего подобного! Каждый только от себя пляшет, от своих чувств, ощущений да потребностей. Уж она-то знает. Сколько ей пришлось выслушать исповедей оставленных мужей и жен, и все только и говорили о том, что уж они-то этого не заслужили. Черт, а все равно больно! Никогда так больно не было.

– Ну, и чего ты тут сидишь, как столетняя бабка-бобылка? – вздрогнула Лиза от громкого Татьяниного голоса. Она и не слышала, как та поднялась на второй этаж, как тихо встала за спинкой ее кресла. Лиза молча подняла к ней горестное, почти черное лицо.

– О господи! Лизавета! Да ты чего это? Еще поди и реветь сейчас соберешься?! Ты это дело брось! Не стоит этот мужичонка слез твоих! Такая баба умная, такая справная, чего это ты! Да с тобой ни одну девку и рядом-то поставить нельзя! Я надысь глядела по телевизору, как самую красивую девку на всей Земле-матушке выбирали, так ни одна тебе и в подметки не годится! Тебя же в любой блескучий журнал на первую страницу сразу возьмут, только захоти! А ты вдруг горевать удумала. Господи, да найдешь себе другого мужика, и не думай даже.

– Да не надо мне другого, Тань, – горько усмехнулась Лиза, и ткнулась головой в ее теплый рыхлый живот, и вздрогнула плечами, будто и в самом деле собиралась заплакать. От Татьяниного фартука с красными вышитыми петухами пахло так хорошо. Счастливым детством – бабушкой, пирожками, компотом из сухофруктов, теплой нежной беззаботностью.

– Присохла, значит? – жалостливо спросила Татьяна и принялась гладить свою хозяйку по распущенным по спине блестящим каштановым волосам. – Это ничего, Лизавета. Ничего, пройдет. Как присохла, так и отсохнешь. Заживет, корочкой покроется и само отпадет. А пока не отпало – скрепиться надо, переждать. Денечки в календаре вычеркивать и ждать. Вот один день прошел, другой, третий. Помнишь, как сама меня учила? Красным карандашиком денечки в календаре вычеркивать?

Конечно же, Лиза помнила этот немудреный совет, который сама давала Татьяне, когда та появилась у нее волей случая в доме. Хороший совет, кстати. Тогда помог.

– Помнишь, как я жить совсем не хотела? Вот у меня уж горе было так горе – по сравнению с твоим-то. На старости лет без крова остаться – это тебе не без мужика.

Татьяна и впрямь появилась у Лизы в доме по воле случая или, вернее, трагического стечения обстоятельств. А вернее, не обстоятельств, а по прихоти Лизиной профессии. Познакомились они в обычном судебном заседании. Очень грустным было это знакомство – стояли они тогда по разные стороны баррикад.

Лиза выступала как раз на стороне тех самых чиновников от опеки, с которыми пришлось побороться в деле по усыновлению Дениски Колюченкова. А поскольку клиент всегда прав, то и чиновники в том, Татьянином, деле, как ни странно, оказались правы…

Татьяна Михайлова, теперешняя ее домоправительница, всю свою сознательную жизнь провела в матерях-одиночках. Образования у нее никакого не было, средств к существованию особенных тоже. Работала на двух, а то и на трех работах – и на ткацкую фабрику к станку успевала, и тряпкой размашисто намахивала в больничных уборщицах, и на дому цветы могильные из воска умудрялась ночами лепить. Жила в небольшом, но справном домике на рабочей окраине, растила, как могла, своего сына Сашку, отец которого так и остался для всех неизвестным. Мальчишка, однако, рос сильно хулиганистым – никакого сладу с ним Татьяна не знала. Но справлялась как умела – покорно ходила на все вызовы возмущенных школьных учителей, и на педсоветах стаивала, жалостливо опустив голову долу, – лишь бы из школы не выгнали, и с женщиной – инспектором милицейским по делам несовершеннолетних чуть ли не в подружках ходила. Она, эта сердобольная инспекторша, и пристроила пятнадцатилетнего Сашку в этот самый центр, название которого Татьяна с большим трудом выучила – Центр по профилактике безнадзорности и правонарушений несовершеннолетних «Восстановление» – вот как…

А потом этот самый центр даже организовал летнюю поездку своих питомцев по США. Целое лето Сашка там пробыл, а вернулся сам не свой… И потребовал от матери несусветное – чтоб отказалась она официально от своего материнства, значит. Будто хочет его усыновить одна американская пара, и сам он этого страстно желает. Прямо с ножом к горлу к ней подступал – подпиши бумагу об отказе, и все тут! Мол, без нее суд не разрешит американское усыновление… Тем более американцы эти прямо к ней домой заявились. Люди денег не пожалели, за ее Сашкой в Сибирь приехали. Что было делать? Подписала она ту бумагу. Уревелась напрочь, а подписала. Сашка диктовал, а она писала. Не в состоянии, мол, я, дура такая, дать достойное содержание, воспитание да образование. Отказываюсь, мол, от сына своего Александра Михайлова.

А только бумажка не помогла. Больно шустрая адвокат в суде развыступалась, вопросами всяческими Татьяну замучила. Из ответов и вышло, что мать от воспитания сына вовсе не уклонялась, родительскими правами не злоупотребляла, аморального образа жизни не вела, работу постоянную имела… А в конце эта тетка вообще вывод сделала, что поскольку Сашка не был лишен материнской любви да родительской опеки, то в силу закона не может быть и объектом усыновления иностранными гражданами. Так и выразилась, бессовестная, – объектом. Татьяна даже рассердилась на нее. Она уж к этому времени с судьбой своей окончательно смирилась. Решила, что и впрямь ее сыну с этими американцами посытнее жить будет.

В общем, отказали судьи этим американцам в усыновлении. Прислушались к доводам адвоката Елизаветы Заславской и отказали. А на следующий после суда день Татьяна с раннего утра уже поджидала девушку в конторе – чуть не с кулаками на нее накинулась. Зачем, мол, ты натворила такое своими этими «объектами»! Обиделись американцы на судебный отказ, в тот же вечер домой укатили. А Сашка совсем взбеленился от горя – из дому мать прогнал. Вытолкал прямо взашей, будто она одна и виновата была. А ей и идти-то некуда совсем. В парке на скамеечке ночевала.