Ирина Муравьева - Страсти по Юрию Страница 13

В самом начале марта заговорили о перестройке, и словно бы острым весенним дымком, щекочущим ноздри и очень заманчивым, вдруг стало тянуть от любого события. Все одинаково разволновались. Мишаня Устинов, чувствуя личную ответственность за так называемый «развал Советского Союза» и не зная еще, на которую из разболтанных платформ ему вспрыгнуть, каким замахать ярким флагом, сказал, что время пришло всем собраться. Поэтому в мае он устраивает большую эмигрантскую конференцию неподалеку от Брюсселя в одной из старинных чудесных гостиниц. Мишаня не на шутку испугался того, что пропустит роковую минуту, и новое судно — все тот же «Титаник»! — отправится в плаванье, но без него. А злая хитрющая Марья Степанна с таким же хитрющим пронырой Винявским усядутся на капитанское место. Разбойнички те еще…

Владимиров животом чувствовал, что ничего хорошего на этой конференции не получится, а могут быть только скандалы и ссоры, но Варе смертельно хотелось в Брюссель.

— Ты только смотри не скандаль, моя радость, — сказал он тоскливо. — Не стоит врагов наживать…

Собрались, поехали. На заднем сиденье лежал желтый чемодан с Варвариными нарядами. Она молодела на глазах от предвкушения большого собрания новых людей, и как она скажет всем чистую правду, и как она выступит, а Владимиров жадно курил в открытое окно и думал, что этих вот белых коров, которые, как облака над землею, плывут посреди голубого и белого, — вот этих коров хорошо бы запомнить и вставить куда-нибудь в текст. Еще он подумал, что в сознании простого, выросшего на земле человека рай должен быть связан не с роскошными плодами и невиданными животными, а именно с теплым парным молоком и ласковой, сытой, спокойной коровой….

Место, выбранное нетерпеливым Мишаней Устиновым для проведения конференции, располагало к дружелюбию и солидарности. Солнце теплого, хотя и ветреного дня освещало бывший княжеский замок, который лет десять назад перестроили под гостиницу. Кроме самого замка, гостиницей служили и два небольших домика, таких старых по своей архитектуре, что ступени их были навеки покрыты темно-зеленым мхом, а узкие окна со ставнями совсем не пропускали в комнату света, и когда Владимиров с Варварой вошли в нее, им показалось, что наступила ночь. Напротив окна возвышалась старинная кровать под ослепительно-белым покрывалом, а на сундуке, который заменял диванчик, лежали подушки, такие же белые. Варвара принялась развешивать вещи в шкаф, а Владимиров открыл ставни и высунулся в окно. Темная дубовая аллея, прямая, как чей-то прекрасный характер, шумела листвою. Судя по ветру, казалось, что вот-вот то ли хлынет дождь, то ли придет гроза, но ветер шумел и шумел, а ни дождя, ни грозы все не было, и отчетливо проступала прозрачная река вдалеке, которая, скорее всего, протекала уже за пределами принадлежащего гостинице куска леса. Закуковала кукушка, и все это: ветер, аллея, река, закатное солнце на небе, — все преобразилось от звука знакомого птичьего голоса и так посвежело от этого голоса, как будто на всем была тонкая пленка и вдруг эту пленку содрали.

— Вот так бы пожить, Варя, а? — сказал он, оборачиваясь к Варваре, все еще раскладывающей вещи. — Ну ведь до чего хорошо! Кукушка-то как в Переделкине!

Она посмотрела на него беспокойно блестящими глазами:

— А ты не заметил, что, когда мы повернули с дороги в парк, по боковой тропинке шел Мишаня с Заботиным? Я хотела попросить, чтобы ты притормозил, но ты смотрел в сторону, и, кроме того, я боялась, что мы опоздаем к обеду. Пора. Уже надо идти.

— Пора? Ну, пойдем.

Он еще раз тоскливо, как будто прощаясь, оглядел красную деревянную стену соседнего дома, увитую душистым горошком и настурциями, лужайку, всю сплошь голубую от фиалок, почувствовал свежесть реки вдалеке, но тут замолчала кукушка, как будто последний, особенно громкий подсчет чьих-то лет ее окончательно вымотал.

— А точно пора? Ну, пойдем, — повторил он.

В большой зале старого замка, где прежде обедали люди, которых давно уже нет на земле, и нет давно запаха этих обедов, и нет золотых пузырьков на воде, которые лопнули в те времена, поскольку пришло все другое: и люди, и запахи, и пузырьки, — в большой мрачной зале собрались участники этой важнейшей для наступившего исторического момента конференции. Многие уже сидели у столов, застеленных белыми скатертями, на лицах у них проступало презренье, которое невольно посещает людей, не привыкших ни к подобной белизне, ни к ненужной аккуратности чужого уклада и потому на всякий случай слегка презирающих то и другое. Мужчин было значительно больше, чем женщин, и за плечами каждого стояла непростая биография: она возвышалась погасшим вулканом, которого кто-то мог и не заметить, но тень была много плотнее, чем пепел, и тот, за спиною которого мрачно и еле заметно дымятся вулканы, — тот явственно чувствует жар их и запах, и кожа на нем продолжает чесаться.

Мишаня Устинов, очень хорошо и старательно наряженный в серые широкие брюки и темный пиджак, с серыми, под цвет пиджака, глазами навыкате и бледными поджатыми губами, кому-то кивал, а кому-то жал руку, но при появлении в столовой зале никому не известной молодой женщины, глазастенькой и белокурой, он вдруг распрямил свои серые плечи, а обликом стал и стройнее, и выше. В эту самую минуту, то есть в минуту появления в дверях залы глазастенькой с милым, наивным лицом, отлично знающие Мишаню и работающие с ним в условиях, близких к пожару Помпей, сотрудницы (их было две) так горестно переглянулись, что ветер, откинувший белую штору, забился, почуяв неладное. Мишаня подошел к растерявшейся незнакомке и усадил ее за свой стол, который был, к сожалению, не на двоих, а на четверых, и два оставшихся места заняли древний, с лицом очень смуглым и очень красивым, старик Евторханов и внук его, смуглый, такой же красивый, как дед, взятый дедом сюда, под Брюссель, в целях чисто практических: старик Евторханов лет пять как оглох, и внук заменял ему уши, строча на листочках блокнота.

Так вот: не успели они все рассесться, как в залу, короткий и страшный, влетел Черномор. Владимиров усмехнулся, когда при виде этого знакомого ему по Москве человека представил себе Черномора, увы, полысевшего и безбородого. Круглое и несколько, к сожалению, бабье лицо знаменитого логика и философа Григорьева с налитыми кровью глазами не выражало ничего, кроме ярости. Можно было подумать, что по дороге в этот сказочно красивый замок на него много раз нападали разбойники и каждый раз били нещадно и грабили. Мишаня Устинов заметно напрягся.

— Успел, Александр Александрыч! — лицемерным, отсыревшим голосом сказал Устинов, слегка приподнимаясь навстречу сердитому лысому черту. — Вот только что сели…