Майкл Корда - Идеальная пара Страница 13

Однако самым красивым в ее лице действительно были глаза – огромные, ясные, темно-зеленые, цвета дорогого нефрита, с ресницами столь длинными и густыми, что ей никогда не требовались накладные даже для крупных планов здесь, в Голливуде. У нее были высокие, красиво очерченные скулы (кто когда-нибудь слышал о кошке со скулами?!); лицо имело форму сердечка, сужающегося к твердому маленькому подбородку.

Однако нос, который тоже получал восторженные похвалы («У мисс Лайл такой носик, которого не постыдилась бы и Елена Троянская», писал Джордж Кристи в «Лос-Анджелес Ньюс», когда она приехала в Голливуд), всегда казался ей немного простоватым, маленьким, дерзким, «носом продавщицы», как однажды сказал ее ужасный дядя Гарри… К черту дядю Гарри, подумала она.

Она не имела претензий ни к своим губам, чувственным, изогнутым как лук Купидона, ни к цвету лица, который, несмотря на долгие годы применения густого театрального грима, по-прежнему оставался нежным как английская роза, ни к своей шее, длинной, стройной, лебединой и даже в таком возрасте (Фелисии был тридцать один год) лишенной морщин. Сотни тысяч слов были написаны и напечатаны, чтобы отобразить совершенство этого лица, отражение которого сейчас смотрело на нее из зеркала.

Сколько времени в своей жизни она провела перед зеркалом! Сколько раз она садилась к столу в гримерной, чтобы превратиться в Клеопатру (густые тени под глазами, темный цвет лица, четко очерченные брови, алые губы), в Дездемону (очень бледное, почти белое лицо, чтобы сделать контраст между ней и черным Отелло еще резче), Офелию (невинно розовые щеки и светлый парик), в Джульетту (она поежилась) – не говоря уже о сотне, может быть, тысяче небольших ролей… Для роли Клеопатры она всегда надевала корону в форме золотой змеи, голова которой поднималась у нее над лбом, с зелеными камнями вместо глаз, под стать цвету ее собственных; для Корделии – скромный обруч; для Дездемоны – прозрачную вуаль, наброшенную на голову как шарф, которой Отелло в финале душил ее; для Офелии – венок из полевых цветов (искусственных, потому что от настоящих Вейн начинал чихать на сцене).

Она сосредоточила внимание на своих бровях, потом на губах, стараясь не думать о Робби, шагающем взад-вперед по приемной внизу и явно чувствующем себя здесь весьма неловко.

Что ж, ему есть отчего чувствовать себя неловко! Этим она не поделилась с доктором Фогелем. Фелисии многое нравилось в Калифорнии, но только не страсть местных жителей раскрывать свою душу перед психоаналитиками. Рэнди и Натали Брукс, например, и шагу не могли ступить без совета своего психоаналитика, и не только рассказывали о своих визитах к нему, но и приглашали своего доктора к себе в дом на обед!

В решении своих проблем Фелисия привыкла полагаться только на себя, привыкла смотреть в глаза фактам, а не говорить о них. Отец учил ее быть сильной. И эта сила характера сейчас ей очень нужна, подумала она, вспомнив своего отца, красивого, остроумного пьяницу, который постепенно скатился вниз по социальной лестнице с высот своего дворянского происхождения (хотя ему, как второму сыну, оставалось только смотреть, как титул и земли переходили в руки его брата Гарри) до того, что окончил свои дни охотником в Кении, где он выслеживал львов для богатых клиентов и мимоходом соблазнял их жен. А тем временем мать Фелисии, прекрасная, утонченная и безрассудная, переходила от одной скандальной любовной связи к другой и так до самой смерти, которая для всех, даже для Фелисии, показалась благом.

Она вгляделась в свое отражение в поисках признаков возраста, не нашла таковых и вздохнула. На ее туалетном столике, как всегда в ее жизни, даже здесь, далеко от дома (Но где был ее дом? Уж наверняка не в Беверли-Хиллз!), все было аккуратно разложено, безупречно чисто, заботливо расставлено, как это умела делать только она: баночки, бутылочки и тюбики с кремом выставлены строго в одну линию.

С одной стороны стояла складная серебряная рамка с тремя фотографиями, которую она всегда возила с собой. Одна из них была любительским снимком ее родителей, сделанным в далекий счастливый год их жизни еще до ее рождения: отец в элегантном костюме для верховой езды, с хитрой усмешкой на красивом лице и мать, сжимающая его руку так, как будто он был для нее самым дорогим на свете.

На средней была изображена дочь Фелисии, Порция, в возрасте пяти лет в красивом платьице, которое Фелисия купила ей, несмотря на возражения няни. Это был детский вариант платья, в котором могла бы появиться Мария-Антуанетта на пикнике в Малом Трианоне.[17] Для Фелисии оставалось загадкой, почему ее дочь не унаследовала ни ее хрупкое телосложение, ни ее изящные черты лица. Девочка с пухлыми щечками смотрела в объектив без улыбки, некрасиво нахмурив брови.

Порция держалась за руку отца, но Фелисия маникюрными ножницами отрезала изображение своего мужа Чарльза, оставив только его пальцы, на одном из которых четко было видно обручальное кольцо.

На третьей фотографии был Роберт Вейн в роли Гамлета – в пьесе, где они впервые играли вместе, – его волосы были коротко острижены и обесцвечены, а выражение лица вовсе не походило на того мрачного принца, который никак не мог принять важное решение. Робби играл сильного, энергичного, макиавеллиевского Гамлета, отношения которого с Офелией не оставляли сомнений у зрителя; всезнающая публика сразу догадывалась, что они с Фелисией фактически были любовниками, как в жизни, так и на сцене.

– «Я мог бы поведать такую повесть…»,[18] – прошептала Фелисия, глядя на фотографию. Ничто в ее жизни не имело значения – даже ее успех как актрисы – лишь бы Вейн принадлежал ей. Она без колебаний пожертвовала своим браком, оставила дочь, вызвала возмущение своей семьи и Друзей, и все ради него. Желание быть с ним рядом было сильнее ее…

Однако сейчас она была здесь, скрывалась в шикарном заведении доктора Фогеля, где состоятельные и знаменитые люди, страдающие алкоголизмом, обычно восстанавливали свое здоровье после запоев, тогда как всего шесть месяцев назад она с таким воодушевлением ждала возвращения на сцену вместе с ним! «Это будет как в прежние времена, дорогой!» – вспомнила она свои слова, сказанные ему за бутылкой шампанского.

Но все оказалось совсем иначе. Фактически, все было настолько ужасно, что она начала сомневаться, были ли прежние времена действительно так прекрасны. И такие размышления привели к бессонным ночам, пропущенным репликам и к окончательному провалу, когда стоя на сцене, она вдруг с ужасом поняла, что слова роли вылетели у нее из головы полностью, безвозвратно, и нет никакой надежды вспомнить их.