Интим не предлагать! (СИ) - Лель Агата Страница 14

Хватаю застывшую и порядком побледневшую Ромашкину за талию и притягиваю к себе ближе. Она цепляется за воротник моей джинсовой куртки и вжимает голову в плечи после каждого нового выстрела. В голубых глазах отражаются разноцветные искры и неподдельный ужас; она тяжело и часто дышит, и я улавливаю аромат клубничного мохито.

— У-у-у! Аа-а! — разносятся с той стороны дома радостные вопли на каждый новый залп, которых, казалось, было несметное количество.

Сюрреализм какой-то. Пару минут назад мы разругались в хлам, а теперь зажимаемся как ванильная парочка. И, судя по тому, как она прильнула к моей груди, её наш тандем тоже не сильно напрягает.

Её волосы пахнут ментоловым шампунем, дымом от мангала и немного ванилью. Вспомнил натыканные в стакан палочки за занавеской на подоконнике и всё встало на свои места.

Так мы и зависли — крепко прижавшись друг к другу, созерцая чернильную густоту неба с яркими вспышками салюта. И лишь когда залпы прекратились, Ромашкина словно выходит из оцепенения: поднимает на меня глаза и будто вводит в транс бирюзовыми сапфирами. Губы призывно приоткрыты…

Возникала мысль — сейчас поцелует, но вместо этого она брезгливо морщит нос и ядовито так:

— Руки свои убрал.

— Чего?

— Если хоть ещё раз воспользуешься моментом и надумаешь меня лапать…

Офигев, снимаю с её талии руки и засовываю ладони в карманы джинсов.

— Да сдалась ты мне — лапать. Сама приклеелась.

— Я с детства панически грохота салюта боюсь, как и воздушных шаров. Идиот, — и, звонко стуча каблуками о каменную тропинку, уверенно направляется обратно в гущу событий.

Когда я, побродив по задворкам и приведя мысли в порядок тоже возвращаюсь ко всем, Ромашкиной, её подруги и невинно избиенного Эдуарда там уже нет. Да даже Пашутин и тот куда-то испарился.

Да уж, вечеруха реально выдалась зачёт.

Отожгла лапуля, твою маму. Да и я не подкачал.

Часть 13

Дурочка! Надо было у него ключи попросить или домой в Печатники ночевать ехать. Когда он теперь нарисуется?

Зато гордая!

Стуча зубами от холода, интенсивно растираю руками покрывшиеся мурашками предплечья. На улице тихо, ряд однотипных таунхаусов погрузился в глубокий сон, только в окнах нескольких домов горит тусклый рассеянный свет. Ну удивительно — второй час ночи. А я на улице торчу.

Зачем вообще только потащилась эту дурацкую вечеринку! Это всё Цветкова — позвонила вечером и сказала, что сама Самсонова её на свой день рождения пригласила. Понятно, что не по большой дружбе, они птички совсе-ем разного полёта, просто Анька курсовые для неё за небольшое вознаграждение писала, ну вот и удостоилась великой чести. Разумеется, одна бы она в жизни туда не пошла — позвала меня, но если бы я знала, что Малиновский тоже туда поехал, ноги бы моей там не было.

Хотя сама виновата, надо было догадаться, куда это он вечером так тщательно мылился — весь бомонд универа сегодня тусовался у Самсоновой.

Поднимаю околевшую руку и смотрю на часы: если через двадцать минут не появится, вызываю такси и еду к Цветковой, а завтра подаю на развод! Терпеть к себе такое отношение ниже моего достоинства. Словно заслышав мои угрозы, где-то совсем близко слышится шуршание покрышек о гравий — серебристый Бентли Малиновского неспеша катит к воротам. Неужели, явился. Что-то он рано так сегодня, ну надо же.

Против желания вспомнила, как он обнимал меня за домом и поняла, чем это от меня так неуловимо пахнет — его парфюмом.

— Почему не сказала, что домой поедешь? — свесив локоть из открытого до упора окна, выглядывает на улицу Малиновский.

Расселся, важный такой. А тут зуб на зуб уже не попадает.

— Потому что не обязана перед тобой отчитываться.

— Ну и дурочка, так и заболеть недолго. Днём жара, но ночи ещё холодные, а ты без куртки.

— Кто из нас ещё бабушка. Открывай давай, — киваю на запертые ворота и как бы не была на него зла из-за выходки с Эдиком, ловлю себя на мысли, что рада его видеть.

Вернее, не его самого, конечно, а то, что если дома он, значит, дома и я. А это означает, что совсем скоро я приму горячую ванну, а она мне она крайне необходима, потому что обтянутые чулками ноги заколели так, что почти потеряли чувствительность.

Доковыляв кое-как до комнаты, первым делом скидываю ужасно красивые туфли на ужасно неудобном каблуке и без сил падаю на кресло-грушу. Обняв Бетховена, прячу обледеневшие ступни под такие же ледяные бёдра. Чуть-чуть совсем посижу и сразу в ванну. Буквально пять минут.

А потом всё — как будто рухнула в тёмную бездну.

Проснулась от того, что чья-то тёплая рука трогает меня за плечо. Приоткрыв один глаз, вижу перед собой уже переодетого в знакомые серые треники Малиновского. Футболку он надеть, конечно же, не потрудился.

— Ты чего тут?

— Ничего, устала очень, не привыкла так долго гулять.

— Нá вот, — и протягивает чашку с дымящимся чаем. И словно оправдываясь: — А то заболеешь ещё. И меня заразишь.

— А ты только о себе и думаешь, — ворчу, вытягивая затёкшие ноги, но чашку всё-таки беру. Горячий чай с мёдом, какое блаженство. — И долго я спала?

— Минут сорок.

— Надеюсь, ты понимаешь, что в этой комнате ты ночевать не будешь? Хотя бы до возвращения надзирателей, — отпиваю глоток и всеми силами стараюсь не смотреть на его оголённый живот.

— Обычно меня просят об обратном.

— Малиновский!

— Только если ради твоего спокойствия, и, как следствие — моего тоже, — отводит в сторону дверцу шкафа-купе, достаёт подушку и сложенный плед. — Тебе на пары во сколько?

— Не твоё дело.

— Ну ок, — он безразлично дёргает плечом и молча выходит из комнаты, оставив после себя тонкий шлейф Гуччи.

Горячие стенки чашки обжигают ладони и почему-то вдруг чувствую укол необоснованной вины. Хотя какого это чёрта, я ни в чём не виновата.

— Ромашкина-а-а, эй, — кто-то трогает меня за щеку и я с огромным усилием поворачиваю словно налитую чугуном голову на голос. Комнату осещает серый рассеянный свет, по стеклу бьют капли дождя. — Ты чего спишь? Девятый час уже.

Малиновский стоит рядом, в джинсах, футболке-поло и накинутой сверху кожаной косухе. Свежий и до отвращения благоухающий.

Понимаю, что около часа назад сама вырубила будильник, потому что просто не смогла подняться с постели. Тело горит, словно его опустили в чан с кипятком.

Натягиваю одеяло выше и хриплю:

— Я не поеду в универ. Кажется, я всё-таки простудилась.

Он протягивает руку и деловито трогает мой лоб.

— Точно, у тебя жар. Блин, а у меня из лекарств только аспирин и уголь активированный.

— Ну всё верно, первая помощь алкоголика, — горло саднит, словно по нему прошлись наждачной бумагой. Но даже не это трогает меня сейчас больше всего — я такая страшная и рядом Малиновский. Вот позорище!

— Спишу твой неуместный сарказм на бред больного. Может, скорую вызвать?

— Не надо никого вызывать, на пары езжай, опоздаешь, — накрывшись с головой, отворачиваюсь.

— Ага, хочешь меня в двадцать один год вдовцом сделать?

— Пожалуйста, просто оставь меня в покое!

Он ничего не отвечает и, судя по повисшей тишине, всё-таки оставил. Через несколько минут за окном слышится шум мотора и скрежет открывающихся ворот.

Плохо так, что хочется расплакаться, как в детстве. Раньше, когда я болела, за мной ухаживала мама, потом Цветкова — ставила горчичники, поила какой-то дрянью, а сейчас я совсем одна, в чужом доме, без лекарств. Если я умру, меня даже не сразу обнаружат…

Вытянув руку из-под одеяла нашариваю на прикроватной тумбочке мобильный и пишу Цветковой смс, что заболела и в случае безвременной кончины завещаю ей свои три миллиона и клатч со стразами. А потом неожиданно снова засыпаю.‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌