Не сдавайся (ЛП) - Макаллан Шеннон Страница 15

Нервы и страх превращают завтрак в пытку. Страх за моего бедного милого фальшивого мужа, страх за себя. Комковатая серая каша не хочет сползать вниз, а проглотить отвратительную кашу с комком в горле еще труднее.

Пока мы едим, Иеремия читает утреннюю проповедь. Я пытаюсь вслушаться в его проповедь, надеясь хоть как-то отвлечься от страха, но ничего не получается. Почему я так думаю? Есть ли кто-то, кто меня успокоит?

Его проповедь в основном бессвязна, просто обрывчатое бормотание, затем он связывает одну цитату Священного Писания с другим с помощью какого-то нелепого поспешного предположения и, используя это, делает какой-то глупый вывод. Я даже не могу сказать, в чем состоит его реальное послание, но собравшиеся за обедом, взрослые восхищенно слушали, кивая, как будто он сказал что-то серьезное. Неужели вы все такие тупые? Император не просто голый, он еще и полный идиот!

Пребывание в центре внимания заставляет старшего сына пророка светиться гордостью. Несомненно, он любит быть в центре внимания. Он ближе всех к рок-звезде, чем эти бедняги, и он завидный холостяк номер один для старших девочек-подростков, которые вздыхают и мило краснеют каждый раз, когда его взгляд проходит по ним, как будто он был одним из братьев Джонас или Джеймс Марсден на церемонии вручения наград «Выбор молодежи» в две тысячи восьмом году. Что-нибудь из этого все еще актуально?

Проповедь Иеремии, возможно, и не отвлекла меня от моего страха, но воспоминания отвлекали. Я вспоминаю музыку, которая мне тогда нравилась, плакат с Джастином Тимберлейком на стене. Я уже выросла из этого в шестнадцать лет и уже искала следующую большую музыкальную фазу. Что-то более взрослое. Что-то больше похожее на то, что слушал Шон. Я улыбаюсь, вспоминая, как слушала его любимую радиостанцию, когда писала ему письма в своей спальне. Я никогда по-настоящему не испытывала вкуса к классическому року, но это была связь с ним, когда изливала ему свое сердце на бумаге, а затем добавляла каплю духов и поцелуй с розовой помадой на губах.

Конечно, я бы не отправила это письмо, а немедленно выбросила его и затем написала простое и разумное, и отправила его. Формально, скучно и безопасно. Удивительно, что он вообще мне ответил.

Я отвлеклась от своего страха, но ненадолго. Глазами Иеремия блуждал по комнате, поочередно касаясь каждого человека. В конце концов, конечно, наступает моя очередь, и улыбка, которой он одаривает меня, пробирает до костей, заставляя мой желудок сжиматься вокруг свинцовой массы каши. Я отодвигаю миску, закрываю глаза, желая, чтобы мои внутренности успокоились.

Когда вновь открываю глаза, несколько других женщин смотрят в мою сторону, тихо разговаривая, прикрывая рты руками. Я не слышу, что они говорят, и мне это не нужно. Слух распространился, и все думают, что знают хорошие новости. Это ужасно. Когда правда выплывет наружу, мне – и моему бедному Дэниелу – будет хуже, чем если бы слух вообще не распространился! Ну почему я вчера не смогла сдержать свой желудок?

После последнего аминь я бросаюсь из-за стола на козлах на встречу с отцом Эммануилом и стучу в раму открытой двери его кабинета.

Личный представитель сатаны на Земле не сразу поднимает глаза, давая мне возможность изучить его сейчас, когда он не устраивает шоу. Он хмуро смотрит на что-то на своем столе, как будто не понимает, что читает. Неуверенность, растерянность — вот его выражение лица, которые он никогда не допустит перед своей паствой. Для нас его стандартное выражение — это насмешливая полуулыбка, которая говорит, что я знаю все, особенно то, что вы скрываете.

Стоя на пороге комнаты и наблюдая за ним, я в миллионный раз спрашиваю себя, что же такого видит в нем моя мать. Вспоминая слова сестры Ребекки о моей матери, я задаюсь вопросом, действительно ли ответ может быть таким простым. Неужели моя мать просто услышала голос Бога, повелевающего ей быть с отцом Эммануилом? Не знаю, какой Бог хотел бы этого, но это тот, к которому я не имею никакого отношения.

Я стучу снова, и отец Эммануил поднимает голову. Озадаченное выражение на его лице усиливается, прежде чем оно проясняется, наверное, он вспомнил, что просил меня прийти.

— Благословенное утро, дитя мое, — здоровается он.

— Благословенное утро, отец Эммануил, — покорно отвечаю я.

— Мне сказали, что вы хотели меня видеть?

— О да, это про твои ульи, — отвечает он, указывая в сторону экрана на своем столе.

— Я хочу, чтобы ты показала мне, где они, — утверждает он, и мое сердце подпрыгивает к горлу.

— Понимаешь, если ты находишься в… деликатном состоянии, тебе просто не следует находиться в такой опасности. Я не могу вынести мысли о том, что подвергаю своего маленького племянника такой опасности.

— Вы, кажется, очень уверены, что у меня будет мальчик, — утверждаю я. Это опасная игра. У меня неустойчивое положение, но это то, с чем я столкнулась.

— Но что, если у меня будет девочка? А что, если я вообще не беременна?

— Я уверен, — утверждает он, слабо улыбаясь, — что если ты и родишь моему брату ребенка, то не девочку. Его глаза становятся холоднее, когда он указывает на слово "если".

— Да, отец Эммануил, — отвечаю я, склонив голову.

— Я надеюсь принять благословение Господа, но еще рано.

— Действительно, рано. Однако я надеюсь, что вы это сделали. — Отец Эммануил переключает свое внимание на компьютер, стоящий у него на столе.

— Итак. Ты покажешь мне, где находятся твои ульи.

Три шага и я у его стола. Раньше у меня был собственный компьютер на моем столе в моей комнате, поэтому я знакома с Гугл, и мне совсем не нужно было много времени, чтобы найти каждый из своих ульев.

Его рука на моем плече сжимается, пригвоздив меня, и окончательно она превращается в когти, которые глубоко впиваются в мою плоть.

У меня уходит меньше минуты, чтобы установить все штифты в нужные места. Я стискиваю зубы. Не доставлю тебе удовольствия, зная, что ты причиняешь мне боль.

Во всяком случае, более или менее: я указала булавками не те места, немного в стороне. Большинство из них близко, в пределах пары сотен ярдов, по крайней мере, за исключением одного: скопления ульев на склоне холма, того самого, где я спрятала свои деньги на побег. Единственную булавку я воткнула неправильно гораздо ниже по склону и не на той стороне горы. Не так уж и далеко, на абсолютном расстоянии, но я надеюсь, что этого будет достаточно.

Когда закончила, он ослабил свою хватку, позволяя мне высвободиться из его когтей. Клянусь, я целую неделю буду ощущать на своем плече следы его пяти пальцев.

— Вам еще что-нибудь нужно от меня, отец Эммануил? — спрашиваю я, склонив голову, как надеюсь, в убедительном притворном смирении и желая, что беседа окончена.

Его улыбка «Я знаю все» расползается на его тонких губах, когда он медленно отвечает:

— На этом пока все, мое дитя.

Это зеленый свет, чтобы уйти. Обычно я бы выскочила из его кабинета, но сегодня не могу: я должна выяснить, что случилось с Дэниелом.

— Могу я кое-что спросить, отец? — Мои глаза опущены, а руки сложены перед собой. Язык моего тела кричит о подчинении.

— Можешь, дорогое дитя. Конечно, можешь. — Его тон величественный и благожелательный, но когда я поднимаю глаза, чтобы снова взглянуть на него, вижу более зрелую версию садистского блеска Иеремии в его глазах. Его жестокость с возрастом утончилась, его пытки стали более изощренными. Он знает, о чем я собираюсь спросить, но не хочет делиться информацией. Ему нравится заставлять меня умолять.

— Вы не знаете, где мой муж? Брат Иеремия сказал, что Дэниел был с вами вчера вечером, но... Отец Эммануил, он так и не вернулся домой. Я волнуюсь.

Сатана небрежно машет мне рукой, и на мгновение мне кажется, что мой вопрос будет отклонен или он замучает меня каким-нибудь загадочным ответом. Я удивляюсь, когда он дает мне прямой, полный ответ.