Оливия Уэдсли - Вихрь Страница 17

Дверь отворилась, и в комнату вошла Ванда де Кланс. С первого взгляда на нее Жан почувствовал большое облегчение. Он ожидал ледяного величия и суровой, гордой холодности. Вместо этого он увидел очень маленькую женщину, нарядно одетую, с крашеными волосами и очень блестящими зелеными глазами. У нее был вздернутый нос, и вообще, если не считать легкого оттенка демонизма во взгляде, она была очень обыкновенной. Как истинный француз Жан восхитился ее прекрасной фигурой, нарядным платьем и крашеными волосами. Ванда с любопытством посмотрела на него. «Какое забавное существо», – подумала она.

– Мой слуга сказал мне, что у вас есть для меня известие от Теодора Шторна? – сказала она громко.

– Да, письмо, – забормотал Жан.

Он подал записку и в этот момент сразу почувствовал убожество своих перчаток.

Пока Ванда читала письмо, он, поспешно сорвав перчатки, следил за ее лицом. Что она скажет? Что она сделает? Она взглянула на него, встретила его взволнованный взгляд и улыбнулась.

Жан испустил глубокий вздох и бессвязно заговорил:

– Я долго ждал, я измучился ожиданием. Ждать здесь, в этой комнате, настоящая пытка! Одни только эти цветы… эти цветы…

Он остановился, протянув руки. Его напряженное лицо выражало страшное беспокойство, страх и надежду. Ванда взглянула на него с состраданием.

– Итак, господин Виктуар, – сказала она по-французски, – вы мне сыграете?

Жан дрожащими руками открыл футляр скрипки. От нее не ускользнули его длинные белые пальцы.

«Пальцы и прическа у него как полагается», – решила она про себя.

Она была несколько смущена настойчивостью просьбы Тео. Ей предстоял очень хлопотливый сезон. Положение Рудольфа обязывало ее к большим приемам, и ей вовсе было не так легко, как воображал Тео, вывести в люди нового скрипача.

– Эта комната слишком мала, – решительно заявила она. – Вам лучше будет играть в одной из гостиных.

Жан следом за ней поднялся по лестнице и вошел в просторную комнату.

Она села на белый с золотом диван и указала ему рукой место, где встать.

– Немного дальше, вон там, у окна, – заявила она. – Скажите, может быть, вам нужен аккомпаниатор, мсье… мсье Виктуар?

– Нет, я буду смотреть на вас, – прямолинейно ответил Жан.

Ванда снова улыбнулась. В своем письме Тео не сообщал никаких подробностей о Жане; поэтому у нее не было ни малейшего представления о том, кто такой и откуда явился этот рыжеволосый молодой человек с явно музыкальной внешностью. Она только поняла, что Тео берет на себя материальную сторону дела, а она должна только организовать концерт.

Жан взмахнул смычком, затем вдруг остановился и опустил руку. Со своей удивительной интуицией, той интуицией, какой обладает всякий самолюбивый и чуткий человек, он разгадал ее мысли.

– Мсье Шторн прожил у меня пять, почти шесть недель, – сказал он отрывисто. – Он сломал себе ногу. Ему…

– Что такое? – вскричала Ванда. – Что вы говорите, мсье Шторн был болен? Где? Когда?

– У меня, – сказал Жан, как будто эти два слова давали исчерпывающие объяснения. Затем он продолжал: – Я нашел его однажды утром. Он, очевидно, отправился на прогулку и, упав с какой-то скалы, сломал себе ногу. Доктор Мейерберг его пользовал, и сегодня утром мсье Шторн уехал. Он поправился. Нога совсем зажила. Мы с ним друзья, и так как он познакомился с моей игрой, он дал мне письмо к вам.

Он закрыл глаза, поднял скрипку и слегка коснулся смычком струн. Затем он открыл глаза, тревожно взглянул на Ванду и заиграл совсем банальную вещь – «Экстаз» Томэ. Но в эту вещь он вложил новое содержание, которое заставило ноты трепетать, говорить и страдать по-новому.

Его волосы пылали, его тонкие белые пальцы дрожали, он играл чудесно, неистово и безрассудно, одну вещь за другой – пламенного Сарасате, Рубинштейна – влюбленного, болезненного, скорбного и страстного, Каминаде – поток смеха и волны огня, Сен-Санса – изысканного, ясного и звенящего. Он играл, как будто владея своей музыкой: он был бесчувствен для внешнего мира.

Ванда сидела изумленная, полная восторга и глубоко растроганная. Музыка всегда на нее сильно действовала, а Жан сумел затронуть всю ее чувствительность. Когда он перестал играть и опустился на стул, бледный и изнеможденный, откинув назад голову, ей захотелось подойти к нему, погладить ему волосы и сказать, как он чудесен, – он сам, его музыка, его скрипка. Действительно, он был гений!

Вдруг он порывисто вскочил на ноги. Его дыхание еще было учащенным, его широко раскрытые глаза улыбались.

– Что, у меня есть талант? – сказал он.

Вся его нервность прошла, и его неуклюжесть испарилась, – до того он был полон чувством удовлетворенности.

– Вы большой артист, – мягко сказала Ванда. Жан громко рассмеялся.

– Я это знаю! Я это знаю! – воскликнул он, торжествуя.

Она рассмеялась вместе с ним.

– Скарлоссу должен вас послушать.

– Пошлите за ним, пошлите за ним! – сказал Жан, горя нетерпением.

Ванда встала.

– Мой молодой друг, нельзя послать за Скарлоссу так, как заказывают блюдо в ресторане. Я напишу ему, даже, может быть, лично поговорю и спрошу, пожелает ли он вас видеть и когда.

– Вы добры как ангел, хотя я и не вижу у вас крыльев, – сказал Жан со своей заразительной улыбкой.

Ванда решила, что он, при его чудаковатости, все же славный юноша с огромным дарованием. Она испытывала некоторое затруднение, не зная, как с ним расстаться. У него, по-видимому, не было причин уходить. Он сидел, заложив ногу за ногу, и болтал с ней о музыке, о Вене, о Париже, уснащая свою речь обильной жестикуляцией. Ванде, наконец, пришлось ему сказать, что ей надо выйти из дому.

Он моментально, сильно смущенный, вскочил на ноги.

Это непростительно, он задерживал мадам. Он рассыпался в извинениях.

Он взял ее руку, одну секунду поглядел на нее и затем прикоснулся губами.

Он буквально танцевал, спускаясь по лестнице и шагая по белому вестибюлю. Мадам де Кланс напишет ему и сообщит о результатах своего разговора с Скарлоссу. Дойдя до трамвайной остановки, он вспомнил, что оставил свою шляпу и перчатки в маленькой приемной. Ничего, пусть там и остаются! Скоро он будет так богат, что сможет купить себе сколько угодно шляп и перчаток, хоть сразу целую дюжину. Он зашел в погребок, спросил коньяку и присел, чтобы покурить и подумать.

Жан пил коньяк и смотрел, как течет жизнь на залитых солнцем улицах. На дворе была уже настоящая весна. Мир его ждал. Коньяк и возбуждение действовали на него так, что ему наяву грезились золотые сны будущего. Он будет великим, знаменитым, богатым.

Он на минуту спрятал лицо в ладони. Свет казался ему нестерпимым.