Линда Олссон - Астрид и Вероника Страница 19

Вероника поднялась, поставила на плиту чайник, взяла две чистые чашки.

— Давайте-ка выйдем на воздух. — Она мягко тронула старуху за локоть. Та послушалась, явно думая о своем.

Сначала Вероника вынесла на улицу складное кресло Астрид и поставила у стены, в сквозистой тени яблонь. Потом вернулась за кофе.

Земляника уже распустилась вовсю, и мелкие цветы на траве белели, точно снежинки. Вероника усадила Астрид в кресло, а сама устроилась рядом на траве. Над цветущей земляникой вился толстый шмель, словно не в силах оторваться от такого изобилия. Вероника прислонилась спиной к нагретой деревянной стене. Астрид держала чашку с кофе в руках, но глаза закрыла.

— Я так долго этого ждала, — пробормотала она. — Всю жизнь.

Глава 14

Лишь ненавистью дыша…[18]

АСТРИД

Я ждала его смерти со дня нашей свадьбы. Шестьдесят лет я ждала его смерти. А теперь, когда он вот-вот умрет, я понимаю, что дело было вовсе не в нем. И началось все не в день свадьбы, а куда раньше. Просто свадьба стала поворотным днем. В тот день я сдалась, отказалась от своей жизни.

Был июнь. Я надеялась, что погода будет пасмурная и холодная, но день выдался теплый, безоблачный, с неистовой синевой неба. Звонили колокола. Церемония была устроена пышная, торжественная. Священника выписали из Уппсалы, цветы из Стокгольма — крупные восковые ландыши с приторным запахом. Я была в национальном костюме, а не в белом платье, как требовал отец. Единственное, на чем я настояла, что смогла решить сама.

Накануне вечером я сидела у себя в комнате над сундуком с маминым свадебным нарядом. Откинула крышку, бережно извлекла платье и приложила к себе. А потом прижала к лицу, закрыла глаза и глубоко втянула ноздрями воздух. Но платье ничем не пахло: тонкий сухой шелк зашуршал от моего прикосновения, но ничего не поведал. Я набросила на волосы фату и, обнаженная, села на стул перед зеркалом. Кружево спадало мне на плечи. Из зеркала, с бледного овала лица, на меня смотрели синие глаза. Кончиком указательного пальца я провела по бровям, потом — по переносице, по контуру губ. Подняла руки и огладила атласную кожу с внутренней стороны предплечий. Распустила косы, так что волосы растеклись по плечам и груди, расчесала волосы пальцами. Я всматривалась в свое отражение, вбирая мельчайшие подробности. Оттенок кожи. Розовость сосков. Белокурые волосы на лобке. Я приподняла груди в ладонях, погладила себя по животу, по бедрам. Хотелось запомнить себя, свое тело, прежде чем отдать его на погибель.

Наутро я надела национальный костюм — юбку толстой шерсти, льняную рубашку, фартук и шаль. Затем красные шерстяные чулки, башмаки с медными пряжками. В этом теплом и плотном облачении я вышла из спальни в солнечный свет летнего дня, но мерзла еще больше, чем раньше. Потом пошли слухи, будто в тот день нарядилась я не просто в национальный костюм, а нарочно на погребальный манер — фартук темный и украшений никаких. Это ложь. Но все-таки я выбрала не мамино свадебное платье, а национальный костюм, однако и в нем мерзла.

Мой муж заключил брак с фермой. Он взял за себя дом и землю. Поля ржи, картофеля и льна, строевой лес. И еще он заключил брак ради нашей фамилии. А мой отец полагал, будто выторговал себе и ферме выгодное будущее.

А я заключила брак со смертью.

Народу в церковь пришло столько, что кое-кому не хватило места и пришлось стоять у дверей, за рядами скамей. После венчания отец устроил пышный парадный обед, назвав гостей аж из самого Стокгольма. Кое-кто прибыл просто любопытства ради. Отец вел меня к алтарю, и рука моя, лежавшая у него на рукаве, онемела. Даже теперь, как наяву, вижу лицо пастора, взгляд его карих глаз. Тогдашний наш пастор был стар, тучен и одышлив. Я видела испарину, которая выступила у него на лбу. Но глаза у него были добрые, поэтому я только в них и смотрела и велела себе не отводить взгляда. И больше я ничего из венчания не помню.

Зато помню, как потом отец и мой муж подписывали брачный договор, помню их спины. Они напоминали торговцев, заключивших выгодную сделку.

Мне было восемнадцать лет.

Из церкви я вышла рука об руку с мужем. Гости бросали в нас пригоршни риса, и я видела их улыбки, видела, как шевелятся их губы, но не слышала ни звука.

После праздничного приема мы все вернулись домой. Отец заранее распорядился, чтобы под парадный обед освободили амбар. Теперь двери на обе стороны стояли нараспашку, убранные березовыми ветвями. Внутри выстроились длинные столы, накрытые белыми скатертями и украшенные полевыми цветами. Наняли музыкантов — местных скрипачей, и, когда наша коляска подкатила к дому, те заиграли вовсю. Собрались гости, звучала музыка, лилась выпивка, но я ничего не слышала, словно очутилась в беззвучной воронке. Мимо меня мелькали лица, но в тишине, в безжизненной тишине.

Прежде чем усесться вместе со всеми за праздничный стол, отец отстранил меня и, слегка дернув за руку, повернул туда-сюда, оглядывая с головы до ног. Потом слегка коснулся губами моего уха. Молча. Я почуяла запах бренди. Затем отец ввел меня в амбар и усадил на почетное место, где и полагалось сидеть новобрачной.

Там я и просидела весь вечер, но не слышала ни тостов, ни торжественных речей, да и вкуса угощения не различала. Время словно остановилось, вернее, исчезло. Когда обед завершился, а муж подошел ко мне, протянул руку и кивнул на площадку для танцев, это показалось мне таким нелепым, что я рассмеялась. Он обхватил меня, бесчувственную, за талию и передвигал под музыку, и, куда ни глянь, была сплошная стена потных лиц — гости смотрели, как мы танцуем. Потом в пляс пустились все, и тогда муж разжал хватку, выпустил меня и вернулся за стол. Я замешкалась на мгновение-другое. Вокруг плясали гости. Я направилась прочь, на воздух, и разгоряченный хоровод расступился, выпуская меня.

Дневной свет давно уже померк, наступила белая ночь. На бледном небе — ни единой звездочки. Из-за кустов сирени донесся смех — звонкое женское хихиканье и утробный мужской гогот. Я обошла дом кругом и уселась на траву подле земляничной грядки. Закрыла лицо фартуком, но слезы не полились.

Потом я лежала в постели в главной, хозяйской спальне. Отец устроился в маленькой спальне, в другом конце дома, а в этой велел служанке застелить большую двуспальную кровать. С тех пор как в этой комнате жила мама, здесь ничего не изменилось. Мне даже казалось, что я чувствую очертания маминого тела, лежа в ее постели. Лежала я на спине, сложив руки поверх льняных простынь. Крутила гладкое золотое кольцо на пальце и глядела в окно. Облетала цветущая черемуха, и лепестки сеялись наземь, словно снежные хлопья. Из сада доносился хохот гостей.