Правда, которую мы сжигаем - Джей Монти Страница 2

— Ты стареешь, — выдавливаю я. — Я их почти не чувствую. Тебе следует сходить в спортзал.

— Ах! — громко кричит он, наваливаясь на меня сверху, колени по обе стороны от моей груди, его кулак плотно врезается в мое лицо. Я чувствую вкус крови из разбитой губы. Металлическое жжение согревает мой язык.

— Я должен убить тебя! Ты должен был умереть — это должен был быть ты!

Пульсирующая боль пронзает мой череп, когда он хватает меня за рубашку, не до конца поднимая меня с земли только для того, чтобы швырнуть обратно. Черт, у меня от этого разболится голова.

Снова и снова он поднимает меня, чтобы затем бросить обратно. В голове помутнение, в уголках глаз пляшут звезды. Еще одно сотрясение мозга добавилось к растущему списку травм, полученных от человека, который меня создал.

— Тогда сделай это! Убей меня! — кричу я как в тумане, чувствуя каждую унцию этого. Утопая в нем. Позволяя ему полностью поглотить меня.

Я слышу его тяжелое дыхание, когда он перестает трясти меня, смотрю на человека, который когда-то научил меня бросать бейсбольный мяч, который носил меня на плечах, чтобы я мог видеть толпы людей, человека, который раньше смотрел на меня с отцовской любовью.

Теперь все, что я вижу в его глазах, — это налитые кровью страдания, которые я туда вложил. Страдания, которое я ему подарил. Я убил в нем ту часть, которая верила в счастье, в добро, во все светлое.

Это моя земля искупления.

Это то, что делает боль такой чертовски приятной.

Я знаю, что заслужил ее.

— Я ненавижу тебя, — рычит он. Слюна слетает с его языка и попадает мне в лицо. — Ты не кто иной как дьявол. Ты заплатишь за это, за все свои грехи.

Вот оно.

Мое дорогое прозвище. Его любимое для меня.

Дьявол.

El diablo3.

Люцифер.

Когда-то в детстве я был ангелом, до того, как меня лишили благосклонности и оставили гореть.

Раньше церковь была местом, куда я не возражал пойти. Когда мама была жива, и мы все были счастливы. Теперь я бы сгорел, проходя через дверь.

Мы остаемся там, смотрим друг на друга с достаточным презрением и яростью, чтобы привести в действие Нью-Йорк во время проклятого апокалипсиса. Глубокое дыхание и проклятая история, которую никогда не стереть из нашей памяти.

Я взял человека, который мыслит логически и аналитически, превратил его в нахального, импульсивного зверя. Я превратил его в более старую версию себя, мы оба оказались в собственной версии чистилища.

Я погубил своего отца.

И каждый день он заставляет меня расплачиваться за это. Своими руками, словами, религией.

Ревущий сигнал, кажется, возвращает его к здравому смыслу, когда я сглатываю, пытаясь протолкнуть сухость в горло.

— Добро пожаловать в клуб.

Я отталкиваю его руки от себя, когда он слезает с меня, оставляя лежать без руки, которая могла бы помочь мне подняться. Не то чтобы я думал, что он поможет мне, но это стоило того.

Даже в семнадцать лет я выгляжу выше его, когда поднимаюсь на ноги. Пара дюймов позволяет мне смотреть на него сверху вниз, мои волосы немного падают на глаза.

— В следующий раз у тебя хотя бы хватит смелости закончить эту гребанную задачу.

Его плечи вздымаются, когда он делает вдох, возвращаясь к реальности. Он идет на кухню, берет стакан с виски на столе, подносит его к губам и вливает себе в глотку.

Ирония всего этого в том, что он берет свою Библию с прилавка рядом с ним.

— Ты думаешь, что Бог поможет тебе, пока ты убиваешь свою печень? — чревоугодие занимает довольно высокое место в его списке того, что не следует делать.

Я могу быть ублюдком, но, по крайней мере, я не лицемер.

Полностью игнорируя мое заявление, он заявляет: — Не сомневайся в моей вере, сынок. И я не хочу, чтобы ты больше с ними тусовался. Сожжение той ивы было последней каплей, Рук. Ты понятия не имеешь, за какие ниточки нужно было потянуть, чтобы избавить тебя от этого.

Я усмехаюсь, хватаю свою толстовку со спинки дивана. Натягиваю ее через голову, тяну вниз по телу.

— Последней каплей. Первой соломинкой. Неважно, чувак. — повернувшись к нему лицом, когда иду задом, я широко раскидываю руки. — Ты не можешь удержать меня от них. Этого никогда не случится. Точно так же, как я не смогу помешать тебе опустошить всю бутылку сегодня вечером. Помни, я дьявол. Дьявол делает, что хочет.

Я не стану отрицать насчет дерева. Он знает, что я сделал это. Черт, все знают. Но без каких-либо доказательств, без свидетелей они ни хрена не могут сделать, и в этом вся прелесть.

Ходить, зная, что все видят во мне хаотичного поджигателя, от полиции до учителей — все они знают, кто я такой.

Антихрист — так меня называют. Собранный из чресл сатаны. Ад на планете Земля, или, в данном случае, ад для Пондероз Спрингс.

Я люблю это.

Как они хватаются за свои четки, когда я прохожу мимо. Шепчут «Аве Мария4», потому что просто взглянуть на меня — грех.

Мне нравится, что они знают все, что я сделал, и ничего не могут сделать, чтобы остановить меня. Ни сейчас, ни когда-либо.

Меня не остановить.

Нас не остановить.

И знаете, что? К черту это дерево.

Он смотрит на меня мертвыми глазами, полными отвращения.

— Меня от тебя тошнит, — он хватает горлышко своей бутылки из-под виски и входит в кабинет, не сказав мне ни слова, прежде чем я уйду.

Я дергаю ручку, с глухим стуком захлопывая дверь за собой, не пропуская ни секунды, пока иду по подъездной дорожке к машине Алистера. Тонированные стекла защищают от меня его ненавистную задницу, но я уже знаю, что за стеклом меня ждет постоянный хмурый взгляд, даже если он в хорошем настроении.

Проскальзывая на пассажирское сиденье, я откидываюсь на подголовник с глубоким вздохом. Наступает тишина, чувствую, как Алистер смотрит мне в лицо.

— Могу ли я чем-то помочь тебе, Колдуэлл? — спрашиваю я, все еще смотря вперед.

— Да, у тебя кровь на гребанном подбородке. Вытри это дерьмо, — он лезет в бардачок, бросая мне на колени салфетки.

Я легко беру их, вытирая подбородок. Красный окрашивает их почти сразу. Завтра порез будет лишь тупой болью, а через несколько дней я, вероятно,