Джоди Линн Пиколт - Уроки милосердия Страница 2

Вот такой человек мой отец. Он был сельским пекарем, и каждый день помимо буханок хлеба для продажи выпекал одну-единственную булочку для меня — единственную в своем роде и невероятно вкусную: в форме короны принцессы, с корицей и великолепным шоколадом. Он уверял, что секретный ингредиент — это отцовская любовь, поэтому его булочка — самое вкусное, что мне доводилось пробовать.

Мы жили на окраине деревушки настолько маленькой, что все знали друг друга по именам. Стены нашего дома были сложены из речного камня, крыша из соломы, а жара от печи, в которой отец выпекал караваи, хватало, чтобы обогреть весь дом. Я обычно сидела за кухонным столом, чистила горох, который сама же выращивала на небольшом огороде за домом, а отец открывал заслонку каменной печи и засовывал туда пекарскую лопату, чтобы достать круглые хрустящие хлеба. Свет тлеющих красных угольков подчеркивал очертания его крепкой спины под взмокшей от пота рубашкой.

— Не хочу, чтобы меня хоронили летом, Аня, — говорил он. — Сделай так, чтобы я умер, когда похолодает и будет дуть приятный ветерок. До того как птицы улетят на юг, чтобы они могли спеть для меня.

Я делала вид, что записываю все его пожелания. И меня совершенно не смущали разговоры о смерти: для меня отец был таким сильным и крепким, что не верилось, что когда-либо придется исполнить хотя бы один из его заветов. Некоторые жители деревушки находили наши отношения с отцом странными: разве можно шутить такими вещами! Но мама моя умерла, когда я была еще крохой, и мы с папой остались одни.

Неприятности начались, когда мне исполнилось восемнадцать. Сперва стали поступать жалобы от фермеров: они приходили покормить цыплят, а обнаруживали только окровавленные перья либо теленка со вспоротым брюхом, вокруг туши которого уже роились мухи.

— Лиса, — сказал Барух Бейлер, сборщик податей, который жил у деревенской площади в особняке, походившем на драгоценный камень на шее у королевской особы. — Или дикая кошка. Платите, сколько должны, в обмен будете в безопасности.

Однажды он пришел в наш дом, когда мы его совсем не ждали, — я хочу сказать, что мы не успели забаррикадировать дверь, потушить огонь и сделать вид, что нас нет дома. Мой отец делал хлеб в форме сердца, как всегда в мой день рождения, поэтому весь поселок знал, что сегодня особенный день. Барух Бейлер величаво зашел в кухню, поднял свою трость с золотым набалдашником и стукнул ею по столу. Поднялось облако мучной пыли, а когда пыль улеглась, я посмотрела на тесто в папиных руках, на это разбитое сердце.

— Пожалуйста, — произнес отец, который никогда никого не просил. — Я знаю, что обещал. Но дела идут неважно. Если вы дадите мне немного времени…

— Ты не выполняешь своих обязательств, Эмиль, — ответил Бейлер. — Я накладываю арест на эту конуру. — Он нагнулся ближе. Впервые в жизни мне перестало казаться, что отец несокрушим. — Но поскольку я щедрый и великодушный человек, то даю тебе сроку до конца этой недели. Если не принесешь денег… даже не знаю, что будет. — Он поднял трость и обхватил ее руками, как оружие. — В последнее время происходит столько… несчастий.

— Вот поэтому у нас так мало покупателей, — негромко сказала я. — Люди боятся ходить на рынок из-за обитающего в окрестностях зверя.

Барух Бейлер повернулся, как будто только сейчас заметил мое присутствие. Взглядом ощупал меня с ног до головы — от черных волос, заплетенных в косичку, до кожаных ботинок, дыры на которых были залатаны толстой фланелью. От его взгляда по моему телу пробежала дрожь, совсем не похожая на ту, которая охватывала меня под взглядом Дамиана, капитана караула, когда он смотрел, как я иду по сельской площади, — как кот на сметану. Нет, в этом взгляде читалась корысть. Складывалось впечатление, что Барух Бейлер пытается прикинуть, сколько за меня можно выручить.

Он протянул руку поверх моего плеча к решетке, где остывал недавно испеченный хлеб, выдернул одну буханку в форме сердца и сунул себе подмышку.

— Залог, — сказал он и вышел из дома, оставив дверь широко распахнутой просто потому, что мог себе это позволить.

Отец посмотрел ему вслед. Пожал плечами. Взял очередной комок теста и принялся лепить.

— Не обращай внимания. Он лишь маленький человечишка, который отбрасывает большую тень. Однажды я станцую джигу на его могиле. — Отец повернулся ко мне, его лицо смягчила улыбка. — Он натолкнул меня на мысль, Аня. Я хочу, чтобы на моих похоронах была процессия. Сначала дети, разбрасывающие лепестки роз. Потом самые красивые девушки с зонтиками, похожими на оранжерейные цветы. Потом, разумеется, мой катафалк, запряженный четырьмя — нет! — пятью белоснежными лошадьми. И наконец, мне хотелось бы, чтобы процессию замыкал Барух Бейлер и убирал навоз. — Он запрокинул голову и засмеялся. — Если, конечно же, он первым не умрет. И чем скорее, тем лучше.

Отец обсуждал со мной детали своих похорон… но в конечном счете я опоздала.

Часть І

Трудно представить, что кто-то вдруг перестал считать другого человека человеком. Это значило бы лишь то, что он сам перестал быть человеком.

Симон Визенталь. Подсолнух

Сейдж

Во второй четверг месяца миссис Домбровская приносит на занятия по групповой терапии своего усопшего мужа.

Еще только начало четвертого, и большинство из нас как раз наполняют картонные стаканчики плохим кофе. Я принесла целое блюдо выпечки — на прошлой неделе Стюарт признался мне, что продолжает ходить в «Руку помощи» не ради сеансов терапии, а ради моих кексов с ирисом и орехами, — и как раз ставлю угощение на стол, когда миссис Домбровская робко кивает на урну, которую держит в руках.

— Это Херб, — говорит она мне. — Херб, познакомься с Сейдж. Я тебе о ней рассказывала. Она пекарь.

Я замираю, наклоняю голову к плечу, как делаю обычно, чтобы волосы упали на левую половину лица. Уверена, что существует некий протокол знакомства с супругом, которого уже кремировали, но я пребываю в полной растерянности. Я должна поздороваться? Пожать ручку урны?

— Ого, — наконец произношу я, поскольку в нашей группе правил мало, но те, что есть, незыблемы: быть благодарным слушателем, никого не судить, не ограничивать стремление другого быть несчастным. Мне ли не знать этих правил? В конце концов, я уже три года посещаю эти занятия.