Вера Колочкова - ...и мать их Софья Страница 2

Она вообще всегда была довольна своей внешностью, которой занималась тщательно и с удовольствием. Ей нравилось необычное сочетание ее мальчишеской тренированной фигурки с природной ленивой грацией зрелой женщины, нравились маленький рост, ухоженное моложавое лицо, нравились черные кудряшки, нравилось удивленно-доверчивое выражение лица балованного ребенка. Собственная внешность всегда была предметом ее гордости, доказательством того, как правильно и мудро она устроила свою жизнь: никогда не занималась тем, что ей неприятно, и делала только то, что приносило удовольствие. Ну не нравится ей каждодневное навязанное общение, когда хочешь не хочешь, а ломаешь себя, подстраиваясь под других, пробиваясь со своим мнением, и нравится сидеть дома, поздно вставать, долго гулять, много читать. Нравится состояние беззаботности, когда никуда не надо торопиться, когда твое драгоценное время принадлежит тебе, и только тебе! А хорошо выглядеть можно всегда, не тратя денег на дорогие салоны и тренажерные залы. Да и денег лишних у нее на эти гламурные развлечения не водилось. Откуда им было взяться? Соня не работала, Игорь приносил в семью немного, хватало только на то, чтобы свести концы с концами. Соня же только тем и занималась, что увлеченно сводила эти самые концы, находя в этом занятии своеобразное удовольствие. Зачем много и напряженно работать, суетливо зарабатывать деньги, чтобы потом много и без толку тратить? Можно ведь и не напрягаться, не вставать в раннюю рань и не мчаться сломя голову на работу, где тебя еще и обхамить норовит каждый, кому не лень, а жить и жить себе спокойно, никуда не торопясь, не толкаясь в общественном транспорте среди таких же злобных, опаздывающих на работу, не терять последние нервные клетки в автомобильных пробках, глотая удушливый газ огромными порциями во вред красоте и здоровью. А спортивный зал и косметический салон можно спокойно устроить и у себя дома, делая под музыку те же самые упражнения и намазывая на лицо те же самые маски и кремы. И вообще, как считала Соня, женская красота – это прежде всего выспавшееся лицо, отсутствие в жизни женщины хама-начальника, а самое главное – наличие у этой самой женщины самодостаточности, которая не гонит из дому изо всех сил где-то самоутверждаться путем зарабатывания всяческих материальных благ, не важно каких, лишь бы больше и лучше, чем у других... А творчески реализоваться можно всегда, где угодно и как угодно, даже на кухне при приготовлении обеда, создавая что-то необыкновенное и изысканно вкусное из самых дешевых продуктов.

А кстати, о продуктах... Соня поднялась с кухонного диванчика, на котором сидела, докуривая уже четвертую за утро сигарету, заглянула в холодильник. Ну конечно, именно сейчас в доме и нет ничего, и денег тоже нет. Все имеющиеся у нее деньги она неделю назад потратила на очень дорогую и красивую кожаную куртку, которую хотела купить давно, которая изумительно шла ей. На одежде Соня никогда не экономила. Одежда – это было святое, это было чуть ли не главным условием ее душевного равновесия, таким же, как легкая девичья худоба и идеальное состояние кожи. Соня была уверена, что ни дня не смогла бы прожить, будучи толстой, прыщавой, бедно и неряшливо одетой, раздраженной и злой.

Она снова опустилась на диванчик и, беря из пачки очередную сигарету, почти насильно отогнала готовые вот-вот пролиться слезы. «Нет, тут что-то не так. Не может он все бросить и уйти. Он же знает, что и денег у меня нет совсем. Хотя откуда? Я ж никогда не ставлю его в известность о своих расходах. Надо же, ушел к Эле Бусиной... Да он увидел-то ее только у Мишки на дне рождения! Или нет? Может, я, как всегда, что-то пропустила? Скорее бы Мишка пришла, она ж с этой Элей в одной группе учится. Наверняка что-то знает! Я одна вечно ничего не вижу, не замечаю! Живу, как ребенок, в своем мире, совсем расслабилась. Надо ж хоть иногда вокруг оглядываться, так все на свете проворонить можно. Нет, надо действовать немедленно! Надо вернуть его на свое законное место! Иначе пропаду. Я знаю, что пропаду! Другой жизнью я и жить-то не умею, и он тоже это прекрасно знает. Знает про все мои проблемы, про все мои страхи...»

Соня подтянула к себе худые коленки, обхватила руками, сидела, замерев, уставившись на пустой холодильник, будто гипнотизировала его широко открытыми глазами. Она с таким огромным трудом наладила свою жизнь, и вот на тебе...

Ну да, да, она женщина с проблемами, с «признаками чрезмерно выраженной интроверсии», как в детстве попытался объяснить врач-невропатолог до смерти перепуганной Сониной матери странное поведение ее трехлетней дочери в детском саду. Девочка не плакала, не кричала, не дралась, как все новенькие, а, судорожно сжавшись, сидела в уголке и со страхом наблюдала за орущим и копошащимся детским коллективом, как за неким чуждым и непонятным зверем, который может наброситься и съесть, если подойти к нему слишком близко. Так просидела она месяц, другой, третий... Не плакала, не просилась остаться дома, каждое утро безвольно давала себя раздеть и переступала порог группы, спала и ела по часам, безропотно подчиняясь режиму, как маленький узник, потерявший надежду на свободу. А на исходе четвертого месяца слегла с высокой температурой. Просто лежала, вытянувшись в струнку, и горела как печка. Врачи так и не нашли симптомов ни одного детского заболевания, и только доктор Левин, врач-невропатолог, старый и умный еврей, определил, что девочка «не садиковая», проблемная, и попытался объяснить матери про защитные функции организма, про особое отношение к ребенку... «Она что, ненормальная?» – с ужасом допрашивала врача мать. «Ну почему ненормальная... Просто будут трудности в общении, она будет отличаться от других детей, но к этому можно приспособиться. Она не такая, как все дети, понимаете? Пусть пока побудет дома, отдохнет, не водите ее в детсад. А через полгодика приводите ко мне, подумаем, поможем...»

Ни через полгода, ни через год Соню к доктору Левину больше не повели. И Соня осталась дома. Одна. С трех лет. Это было замечательно! Отец в то время работал лесничим, усадьба была расположена на окраине большого села, в лесу, среди огромных старых берез. Соня помнит, как часами стояла среди деревьев, слушая шум ветра, наблюдая за движениями гибких веток, растворяясь в игре света и тени, счастливо сливаясь в единое целое с небом, с деревьями, с травой, с солнцем. Состояние созерцания успокаивало, наполняло счастьем и музыкой. Она никогда не испытывала скуки безделья, просто впитывала в себя этот мир природы, слушала и слышала, и улетала, и наслаждалась им, как маленькая добровольная отшельница. Потом в ее жизни появились книги. Чтение было для нее даже не развитием, не потоком информации, а продолжением ее мира счастливого одиночества. Соня брала наугад любую книгу из большой отцовской библиотеки, начинала читать. Мало что понимая из прочитанного, больше увлекалась самим процессом, восприятием литературного языка. Постепенно она по-детски научилась делить книги на «вкусные» и «невкусные». «Невкусную» книгу распознавала сразу, как музыкант распознает фальшивую ноту, и откладывала в сторону. Среди «вкусных» оказались произведения Чехова, Толстого, Пушкина, Куприна, Лескова, Пришвина... Она могла читать сутками, засыпала с книгой в обнимку, перечитывала по многу раз уже прочитанное. Так и жила себе тихо, как мышка, не доставляя родителям хлопот. «Вся в отца пошла, тоже неудачницей будешь, – ворчала мама, отбирая у Сони книгу. – Ему позволь, он так же будет читать целыми днями и ничего не делать». Соня жалела отца всем своим маленьким сердцем, забившись в уголок дивана, горячо переживала родительские ссоры, а потом тихонько брала в отцовской библиотеке первый попавшийся под руку том из зачитанного синего чеховского восьмитомника, садилась в тот же уголок и погружалась вся, до макушки, в любимое повествование, ничего больше не видя и не слыша. Привязанность к этому синему восьмитомнику осталась у нее на всю жизнь, как привычка, как средство первой необходимости в обретении так необходимого ей душевного равновесия: нужно только протянуть руку, открыть любую книгу и окунуться в спасительную музыку чеховского языка, в его неповторимую спокойную иронию, и душа благодарно возвращается на свое законное место, вытесняя смутную тревогу и страх.