Ровена Коулман - Мужчина, которого она забыла Страница 2

– Еще чего! – Я поворачиваюсь к водительскому креслу. Меня за руль не пускают с тех пор, как я сбила почтовый ящик. Штраф оказался заоблачный, потому что ящик принадлежал Ее Королевскому Величеству; если задавить корги, вас, наверное, вообще сошлют в Тауэр. Мама – очень осторожный водитель, но не смотрит в зеркало, когда включает заднюю передачу. Словно думает, что безопаснее закрыть глаза и надеяться на лучшее. Раньше я очень любила водить. Мне нравилось чувствовать себя свободной и независимой, нравилось знать, что можно в любое время куда угодно поехать. А теперь ключи от машины исчезли. Как же меня это бесит! Мне даже не дали поцеловать их на прощание – спрятали где-то, где я их никогда не найду. Знаю, потому что уже пробовала.

А я считаю, что водить можно. Пусть только никто не стоит на пути.

– Тебе не нужно переезжать, до этого пока не дошло, – настаиваю я, хотя мы обе знаем, что она уже переехала. – Мне еще долго не понадобится помощь. То есть я же умею говорить и думать о… – Я неопределенно помахиваю рукой, но осекаюсь под торжествующим маминым взглядом. – О разных вещах.

– Клэр, от такой проблемы не спрячешься. Поверь мне, я знаю.

Конечно, знает: однажды ей уже довелось это пережить, а сейчас благодаря мне (или, говоря строго, моему отцу и его дефектной ДНК) придется пережить снова. И не похоже, чтобы я собиралась отбыть на тот свет с соблюдением всех приличий, в рассудке и твердой памяти, держа маму за руку и безмятежно напутствуя детей. Нет, мое раздражающе молодое и вполне еще здоровое тело протянет долго после того, как мозги превратятся в кашу, – пока однажды не разучится дышать. Вот о чем думает мама. Знаю, ей меньше всего хочется наблюдать за тем, как дочь медленно угасает от болезни, которая забрала ее мужа. Она изо всех сил старается меня поддержать. Я все понимаю… но как меня это бесит! Ее великодушие просто невыносимо. Я всю жизнь доказывала, что могу быть взрослой, что меня не надо вечно спасать. И выходит, всю жизнь была не права.

– Вообще-то, мама, мне проще простого спрятаться от проблемы, – говорю я, глядя в окно. – Большую часть времени я просто не буду ее замечать.

Забавно – я произношу это вслух и чувствую страх, но он как будто не мой. Словно этот кошмар происходит с кем-то другим.

– Ты, конечно, не всерьез, Клэр, – сердито отзывается мама, а сама явно считает, что всерьез, что я не просто хочу ее позлить, а мне и правда на все плевать. – Подумай о дочерях.

Я не отвечаю. Слова во рту никак не хотят соединиться во что-то внятное, приобрести нужный смысл, поэтому я молча смотрю в окно, где один за другим проплывают дома. Уже почти стемнело: в гостиных горят лампы, за шторами мерцают телеэкраны. Конечно, мне не плевать. Я не смогу больше колдовать на кухне зимними вечерами, готовить дочерям ужин, смотреть, как они растут. Я не узнаю, всегда ли Эстер будет собирать с тарелки горошинки по одной и потемнеют ли с возрастом ее волосы; отправится ли Кэйтлин в путешествие по Центральной Америке, как планирует, или сделает что-то такое, о чем сейчас не мечтает. Я никогда не узнаю, о чем будет эта немыслимая мечта. Мои дочки не сбегут от меня на свидание, не придут ко мне со своей бедой. Меня рядом с ними не будет – а я даже не узнаю, чего лишилась. Нет, мне не плевать, черт возьми!

– Что ж, полагаю, у них будет Грэг, – скептически говорит мама. Она решила во что бы то ни стало обсудить, каким станет мир без меня, хотя это не очень-то вежливо. – Если только не уйдет.

– Не уйдет. Грэг – чудесный отец.

Говорю, а сама сомневаюсь: вдруг он не выдержит? Я не знаю, чем ему помочь. Грэг очень хороший и добрый, но в последнее время, с тех пор как мне поставили диагноз, он с каждым днем, с каждым моим взглядом отдаляется от меня. Я знаю, он хочет быть храбрым и стойким ради меня, однако все это так ужасно – особенно сейчас, когда наша семейная жизнь едва началась, – все это так ужасно, что подрывает его силы. Скоро я совсем перестану узнавать мужа; мне уже сейчас все труднее понять свои чувства к нему. Я знаю: он последняя большая любовь в моей жизни. Знаю, но больше не чувствую. Почему-то именно Грэга я начала терять раньше всего. Я помню наш роман так смутно, будто он мне приснился. Словно Алиса в Зазеркалье.

– Уж кто-кто, но ты… – Мама отчитывает меня и не может остановиться, будто я плохим поведением сама навлекла на себя фамильное проклятье. – Ты ведь знала, каково это – расти без отца. Клэр, твои дочери скоро лишатся матери. Нужно подумать об их будущем. Ты должна быть уверена, что они без тебя не пропадут!

Мать внезапно тормозит перед «зеброй», вызывая шквал гудков позади. Девочка – такая малютка, и вдруг одна – перебегает дорогу перед нашим автомобилем, поеживаясь от дождя. В свете фар видно, как о ее худые ножки бьется синий пластиковый пакет, в котором что-то белеет – кажется, молоко. Я слышу надрыв и негодование в мамином голосе. Ей очень больно. На меня вдруг наваливается усталость.

– Знаю, знаю, – говорю я. Нужно подумать об их будущем. Просто я ждала. Надеялась на лекарства, надеялась, что счастливо доживу с Грэгом до старости. Теперь, когда стало ясно, что… когда стало ясно, что надежды нет, я буду организованнее. Повешу на стену график, составлю расписание.

– От беды не спрячешься, Клэр, – в который раз повторяет мама.

– Думаешь, я не знаю? – срываюсь я. Зачем она каждый раз доводит меня до крика, словно хочет проверить, слышу ли я ее? И вот так у нас всегда: любовь пополам со злостью. – Думаешь, я не знаю, на что их обрекла?

Мама сворачивает на подъездную аллею к дому – к моему дому, запоздало понимаю я. На глаза наворачиваются слезы. Я хлопаю дверцей и иду не к крыльцу, а вверх по улице – упрямо, сквозь дождь, запахнув кардиган.

– Клэр! Тебе больше нельзя так делать!

– Следи за мной, – отвечаю я, но обращаясь не к ней, а к дождю, который маленькими капельками падает мне на язык и губы.

– Клэр, пожалуйста!..

Ее мольба меня не останавливает. Я ей покажу, я им всем покажу, особенно тем, кто запрещает мне садиться за руль. Гулять я еще могу. Могу, черт возьми! Этого я пока не забыла. Дойду до конца дороги, до перекрестка, а потом вернусь. Как Гензель по хлебным крошкам. Здесь недалеко. Нужно сделать самую малость: дошагать до перекрестка, развернуться и пойти обратно. Хотя на улице быстро темнеет, и дома вокруг не отличить друг от друга: опрятные приземистые коттеджи родом из 30-х годов стоят вплотную. И до конца дороги дальше, чем я думала.

Я на секунду останавливаюсь. Дождь покалывает голову ледяными иголками. На улице пусто. Где же я? Уже дошла до конца дороги и повернула? Не уверена. В какую сторону я направлялась? Коттеджи по обеим сторонам улицы ужасно похожи. Я испуганно замираю. Меньше двух минут, как вышла из дома, – и уже заблудилась. Мимо проезжает машина, ноги обдает ледяными брызгами. Телефон я не взяла, да и толку от него мало: я не помню, что значат цифры и в каком порядке следуют друг за другом. Зато ходить пока не разучилась, поэтому отправляюсь за окатившей меня машиной. Может, это был знак. Я узнаю свой дом, если увижу, – на окнах ярко-красные шторы, они красиво сияют, когда внутри горит свет. Не забудь: у тебя на окнах красные шторы – придают дому оттенок порока, как сказал один из соседей. Запомни – красные шторы. Скоро я их найду. И все будет хорошо.