Инга Берристер - В омуте любви Страница 2

Бедняжка вздрогнула от гнева и муки. Ну что, спрашивается, с ней такое?

Почему жизнь постоянно сводит ее с людьми, которым нельзя доверять?

Возможно, правы те, кто твердит, что она мягкотела и бесхарактерна. Но это ведь еще не значит, что у нее нет ни капельки гордости, что ей не хочется, чтобы ее уважали.

Ни с кем из остальной троицы ничего подобного в жизни бы не произошло.

Взять, к примеру, Максин — кому в голову придет хотя бы попытаться надуть или одурачить столь деловую и уверенную в себе особу? Или Мэйбл, такую энергичную и полную жизни? Или даже Джанет, несмотря на всю ее тихую кротость?

Нет, только она, Санди, — вечная неудачница, дуреха, никчемная простофиля, у которой словно на лбу написано «Обмани меня».

А виновата во всем она сама. Вспомнить хотя бы, как легко она поддалась на сладкую ложь Крейга Перкина. Вспомнить, какой дурой себя выставила, поверив, будто этот велеречивый мошенник и вправду ее любил, когда на самом деле его интересовали только деньги, которые она, по его мнению, должна была унаследовать.

А потом — какой позор! Крейг бросил ее, заявив, что в жизни не собирался жениться на ней, это она сама нафантазировала себе невесть что и бегала за ним, буквально проходу не — давала. До чего же больно было слышать подобные обвинения!

Даже сейчас, при одном воспоминании о прошлом, щеки Санди запылали жарким румянцем. И не потому что она все еще любила Крейга — Боже упаси! В глубине души она сомневалась, что вообще любила его по-настоящему, скорее позволила убедить себя, будто любит. Просто ей льстило его постоянное внимание, страстные клятвы и уверения, что они, мол, «созданы друг для друга».

Что ж, на ошибках учатся. Никогда больше она не поверит ни одному мужчине, который посмеет, как некогда Крейг, утверждать, будто с первого взгляда сражен пламенной любовью к ней. И клятву она свято выполняла даже тогда, когда…

Щеки запылали сильнее, сердце гулко забилось в груди. Санди отчаянно старалась подавить опасные воспоминания. По крайней мере, следовало признать, что она не повторила дважды одну и ту же ошибку. Зато наделала столько новых…

Как ни болезненны были переживания о загубленном романе и публичное унижение перед всеми, кто знал о той старой истории, но тогда дала трещину только ее жизнь. Теперь же опасность грозила еще и Мэйбл.

С тех пор как подруги открыли магазин стекла и фарфора, им удалось завоевать очень высокую репутацию. Город, конечно, был небольшой, рынок сбыта соответственно тоже, поэтому они старались удовлетворять запросы ограниченного числа покупателей и чуть-чуть, на полшага, опережать их, ненавязчиво создавая моду на то, что поступало на склад.

Как раз на днях Мэйбл радостно поведала подруге, как ловко ей удалось намекнуть нескольким постоянным клиентам, у которых намечалась какая-нибудь знаменательная дата, что подарка лучше, чем редкая ваза или бокал, не придумаешь.

А всего неделю назад пожилая дама, одна из лучших покупательниц, восторженно твердила Санди, что намерена купить две дюжины бокалов для шампанского из венецианского стекла.

— В этом году у нас серебряная свадьба, как раз за два дня до Рождества.

Вся семья соберется. Вот чудесно было бы приобрести фужеры специально в честь такого случая. Я устраиваю большой прием, а высокие бокалы как раз подойдут для коктейлей с шампанским…

— О, чудесно. Лучше и не придумаешь! — пылко согласилась Санди, мысленно уже любуясь изысканными бокалами на роскошном антикварном столе клиентки, представляя, как пламя свечей будет мягко мерцать и отражаться в тонком стекле. А этот нежный молочно-голубой цвет с тончайшими белыми линиями стеклянными нитями, введенными в расплавленную кварцевую массу…

Нет, миссис Макнейл ни за что не купит безобразие, которое я только что распаковала, подумала Санди, с трудом сдерживая слезы.

Однако она не глупая девчонка, а взрослая, самостоятельная женщина. Разве не доказала совсем недавно в Венеции, что может быть решительной, ответственной… и гордой, да-да, гордой. Главное — самой себя уважать, и плевать ей на мнение всех остальных… особенно некоторых, недостойных даже того, чтобы о них вообще думали.

Дерзкие, самовлюбленные, невыносимые мужчины, уверенные, что знают ее лучше, чем она сама. Считающие, что им удастся завладеть и ей самой, и всей ее жизнью. Ложью добиться всего, что хотят, сделав вид, будто любят ее. Как бы не так! Она-то прекрасно понимала, чего именно хотел от нее тот человек.

И недвусмысленно дала понять, что видит его насквозь и все эти хитрости ни к чему не приведут.

— Санди, я понимаю, еще слишком рано говорить такое, но… но я до безумия влюбился в тебя, — сказал он в тот день на площади Сан-Марко.

— Нет! Нет, это невозможно! — отрезала Санди.

— Если это не было любовью, что же тогда любовь? — настойчиво спросил он в другой раз, ласково обводя пальцем губы Санди, припухшие после недавнего порыва страсти.

— Просто вожделение, секс — только и всего! — отважно заявила она тогда и сделала все возможное, чтобы доказать это.

— Не поддавайся на заманчивые обещания уличных торговцев, — постоянно твердил он ей. — Они просто марионетки, с помощью которых организованная преступность обирает доверчивых туристов…

Тогда-то Санди и поняла, чего ему надо было на самом деле. Того же, чего и Крейгу, — ее денег. Только Джанфранко Грассо хотел заполучить еще и ее тело. Крейг хотя бы в сексуальном плане повел себя достойно. И на том спасибо.

— Я не хочу, чтобы мы становились любовниками, пока… до тех пор пока не надену тебе на пальчик кольцо, — нежно прошептал он ей в тот вечер, когда объяснился в любви, той любви, которой, как оказалось позднее, не существовало вовсе.

Смешно вспомнить, как Санди когда-то убивалась из-за его вероломства.

Пожалуй, острое чувство отвращения к себе самой, в которое ее ввергло предательство Крейга, объяснялось скорее пережитым по его милости унижением, чем разбитым сердцем.

Теперь, если она и вспоминала неудавшуюся помолвку, — что, надо признать, случалось все реже и реже, — то лишь с каким-то отстраненным недоумением: и что же она в нем находила? Отправляясь в Венецию, Санди твердо решила доказать себе: она вовсе не легковерная чувствительная дурочка, какой выставил ее Крейг, она никогда, ни за что больше не поверит ни одному мужчине, если тот вздумает клясться ей в любви.

Вернулась же она из поездки, донельзя гордясь собой, новой, хладнокровной, здравомыслящей Александрой Маккеллерс. Если мужчинам угодно лгать ей и предавать ее — на здоровье, она выучилась играть по их правилам, платить им той же монетой. Наконец-то стала взрослой женщиной — взрослой во всех отношениях. И поняла: можно не верить мужчинам, но при этом находить в них сексуальную привлекательность.