Элизабет Гейдж - Мелькнул чулок Страница 2

Мужчина услышал одобрительный шепот – женщина увидела, насколько он возбужден. Она хорошо знала каждый дюйм его тела. Два пальца скользнули по бедрам, прокрались через путаницу волос в паху.

На секунду он подумал о ее муже и удивился: почему она выбрала провинциального адвоката без всяких перспектив? Она могла бы гораздо удачнее выйти замуж. Переспать с кем угодно и подняться на самый верх… если бы только попыталась. Непонятная история.

И почему ребенок? Он считал, что с ее умом она не должна была допустить такую ошибку. Использовала девчонку, чтобы покрепче привязать мужа? Или еще одно доказательство странной извращенности, придававшей ей орел женщины загадочной и даже опасной, какой, может быть, она и не была в жизни.

Когда она сняла в полумраке трусики, он увидел, как роды повлияли на ее фигуру. Очевидно, потом она изо всех сил пыталась похудеть.

«Почему, – подумал он, – рождение ребенка всегда оставляет метки на женском теле, а мужчина может быть отцом сотен детей без всякого следа… и невозможно сказать, со сколькими женщинами он спал».

Но в любом случае, привлекательность ее крылась отнюдь не только в хорошей фигуре. Главное в этой женщине – глаза, самые ясные, самые беззастенчивые изо всех, что он видел в жизни. Именно жажда власти – в гораздо большей степени, чем вечная сексуальная неудовлетворенность, делала ее столь соблазнительной. Поскольку в душе ее не было ничего, кроме ненасытности, ласки казались поразительно чувственными. Быть с ней – словно находиться в безвоздушном пространстве, где нет ни глубин, ни высот, ни добра, ни зла, – только безумие слияния…

«Какой случай, – думал он, – свел их вновь? Сколько времени прошло? Три года? Два?» Припомнить трудно, потому что он так долго жил собственными фантазиями, возносился на вершины, далеко от повседневных работ.

Но она, скорее всего, права, считая, что это судьба. Он, возможно, никогда не вернулся бы в этот город, если бы случай не привел его сюда на этой неделе: из чистого любопытства он решил посмотреть постановку в «Сивик».

Опять она жадно ласкает его. Соскользнула вниз, чтобы взять в рот его пенис. Мужская плоть содрогнулась в наслаждении, совсем как прежде.

Удивительно! Он думал, что никогда больше ее не увидит. Но даже самые длинные обходные пути пересекались вновь.

А прошлое никогда не становится прошлым. Исподтишка, будто невзначай, вторгается в настоящее, маячит в будущем. Все, что случилось, уже происходило раньше, где-то, когда-то…и эти губы, ласкающие, дразнящие прикасающиеся к бархатной розовой головке члена…

Неужели нет ничего нового под солнцем? Возможно. Тем не менее, это ощущение повторяемости ситуаций, событий, действий всегда приходит неожиданно и застает врасплох.

Но эти мысли уже уходили, превращаясь в бездумное наслаждение – ее руки уже скользили по его ляжкам, чувственно извиваясь, она без усилий ввела его в себя.

Ее восклицания звучали театрально. Словно актриса в плохой пьесе, она произнесла:

– Ну же, бэби. Отдай мне все до конца!

Пальцы, играющие с его пенисом, казалось, перестали существовать. Любовную игру продолжали другие, невидимые, находившиеся глубоко внутри, силы. Он не знал ни одной женщины, которая могла бы так поглотить мужчину, возбуждая его, сдавливая, выжимая сперму, заставляя отдаваться целиком. Она продолжала извиваться под ним, а он… не переставал поражаться ее ужасающей ненасытности и неискренности. Она была воплощением лжи. Ни капельки чувственности, и может поэтому она так чувственна, так сексуальна, и, что греха таить, в прежние времена он находил извращенное удовольствие в том, чтобы спать с ней.

Но она была и Правдой,[2] правдой в ее самом непристойном виде, как иронически провозглашало ее имя. А правда заботила его всегда. Истина была катапультой, пославшей его в жизнь. Но через минуту очередной, последний, толчок высвободит горячий поток, который зальет ее алчущее лоно.

Ну что ж, почему бы нет? В наслаждении нет греха.

– Солнышко, – хриплым стоном вырвалось у нее, – ну же, ну же…

Но голос замер, женское тело мгновенно напряглось, застыло, а пальцы все сильнее впивались в его ляжки. Он скорее почувствовал, чем увидел, как она глядит через его плечо. Послышался скрип двери.

Слишком поздно он успел заметить молчаливое грозное предупреждение в глазах матери и сообразил, что позади стоит ребенок, но не осмеливался обернуться и посмотреть. Подобного с ним никогда не случалось.

Он потрясенно выжидал, не знал, что делать дальше. Снова раздался скрип. Дверь закрылась.

Он мгновенно потерял всякое желание и обмяк в ней.

Но она снова задвигалась, сжимая, стискивая, лаская, лихорадочно гладя.

– Да, да, да! Вот то, что надо!

Она почти засмеялась от удовольствия, когда его член снова начал подниматься, а ее неутоленное безумие на миг заглушило в нем чувство вины.

– Ну же! Кончай, кончай скорее… для меня.

Ее пальцы прокрались между его ногами, сжали, погладили, ее низкий смех глухо отдавался в ушах.

Но в этот момент поток спермы вырвался наружу, заполняя ее; мужчина громко застонал. Этот стон испугал проснувшуюся девочку. Она лежала и не смела шевельнуться, пока ее мать в соседней комнате удовлетворяла свою похоть.

Мужчина почувствовал прикосновение мягкого бедра к паху, торжествующее, удовлетворенное.

«Ну ладно, – успокоил он себя. – Это ее дело».

Но одна мысль преследовала его, заглушая жар, горевший в крови. Словно виноватый школьник, он теперь жалел о том, что они встретились. Лучше бы ему никогда ее не видеть. Подобные вещи не доводят до добра.

Глава II

Лос-Анджелес, 1967 год, 5 июня, 21 час 30 минут

Дом стоял далеко от дороги. Он маячил за высокими воротами, в темноте, охраняемый тенистыми эвкалиптами, акациями и виргинскими дубами.

Деревья были посажены рядами, образуя живописный парк – работа давно уже умерших садовников-пейзажистов.

Двенадцать акров бесценной земли на вершине холма окружали тридцатипятикомнатный особняк. Можно было стоять с бокалом шампанского в руке на газоне перед домом, где в течение сорока лет устраивались роскошные приемы и слышались оживленные голоса гостей, и любоваться сверкающей панорамой Лос-Анджелеса, распростертого внизу.

Справа находился огромный студенческий городок Калифорнийского университета, почти невидимый за холмами. В двадцатых годах, когда здесь зажглись первые звезды – звезды немого кино, городок был лишь небольшим скоплением унылых зданий. Позади городка цепочкой огней светилась автострада Сан-Диего.

Слева лежали Беверли Хилз и Голливуд. Можно было окинуть взглядом горизонт от Родео Драйв и подножья гор до модных бульваров Уилшира и Санта-Моники. С заднего газона с его восьмидесятифунтовыми пальмами, огромным мраморным бассейном, конюшнями и загоном хорошо просматривалась долина Сан-Фернандо, где ранчо и цитрусовые плантации, которыми несколько десятилетий назад любовались гости, давно были вытеснены широко раскинувшимися пригородами, где жило большинство городских служащих.