Елена Ткач - Золотая рыбка Страница 2

Марино Фальери проклинал себя за то, что не прислушался к мольбам подмастерья Джакомо, – он уже понял: на рыбке лежит печать разрушительного и могущественного заклятья умирающего чародея… И заговор, и его самого, а возможно, и город погубила она – и только она! Чего бы он не дал сейчас, лишь бы вернуть назад эти двадцать четыре часа и зашвырнуть дьявольскую безделушку подальше в море. Но даже предупредить жену о страшной угрозе, таящейся в рыбке, он не мог – всякая связь с внешним миром для Фальери теперь прервалась, несмотря на все его былое могущество.

В день казни Вероника вышла на лестницу Исполинов и долго глядела в море. Если бы она могла спасти Марино, принеся в жертву морю себя… Останавливала лишь мысль о сыне и старшей дочери – пятилетней Катерине. Вероника тяжело, как старуха, начала подниматься вверх по ступеням, но что-то заставило ее обернуться.

Корабль! Самый обыкновенный корабль, каких много хаживало по Великому шелковому пути, по морям всего света, груженных самым разнообразным товаром, – Венеция торговала с целым светом… Но на этом корабле, шедшем из Константинополя, притаились зараженные крысы. В венецианскую гавань входила чума! Вероника Фальери еще не знала этого, как и не знала, что погибнет в числе первых жертв чумы… Сейчас она знала одно: вернувшись домой, она снимет цепочку с играющей рыбкой и наденет ее на шею своей дочери Катерине – передаст ей последний дар приговоренного к смерти отца. Ей самой теперь ничего уже не нужно…

Заговоренная драгоценность, несущая проклятье живому миру – миру, которым правит любовь, – начала свой гибельный путь по Европе… Путь через века.

1

Московские сумерки. Март. Подмораживает. Под ногами – раскисшая снежная жижа, кое-где покрытая ледяной коростой. Над головами – то ли дождь, то ли снег – разверзлись хляби небесные… Резкие порывы ветра разгоняют москвичей по домам – обычная для Москвы неприветливость и хмурость первых весенних дней…

На троллейбусной остановке у Аэровокзала – стройная молодая женщина, миловидная и, похоже, взбалмошная: никак ей не стоится на месте, мечется то туда, то сюда, роет каблучками раскисший снег. Одета явно не по погоде: легонький кремовый плащ, модный и сильно измятый, летучий крепдешиновый шарфик и ботиночки на шнуровке.

Рядом – ярко накрашенная блондинка в летах с явным удовольствием поглядывает на крупных карпов, шевелящихся в прозрачном пакете, который крутится в ее руке, постукивая по шарообразным икрам, туго затянутым в сапоги. Переведя взгляд на совершенно продрогшую соседку, она презрительно хмыкает: мол, тоже мне фифа! И чего вырядилась? Конечно, дали им волю, вот они и кинулись лежа на спинке денежки зарабатывать! А постояла бы за прилавком с мое, так узнала б почем фунт лиха… И, окинув победным взором вконец окоченевшую соседку по остановке, она притопнула каблуком по нежной корочке льда.

Корочка хрупнула. Владелица кремового плаща испуганно обернулась. Взгляд ее остановился на плавно кружащемся в воздухе целлофане, в котором судорожно дергались серебристые пучеглазые карпы.

«Все, не могу! – поднималась в ней неслышным воплем волна протеста. – Осточертело! Съездила в Париж, называется, оттянулась… Пустили Дуньку в Европу! Как там пелось в студенческой песенке: «Париж, Париж, пошел ты, братец, к черту!» Вот уж точно… Не-е-ет, хватит. Я им всем докажу, я прорву этот замкнутый круг – неудачница хренова!»

Ветер рвал зонтик из рук – поднималась метель. Она с неожиданной силой примяла вывернутые спицы и в сердцах зашвырнула покалеченный зонт в урну.

«Ну что за ребячество! – Она остановилась и топнула ногой. – Что за ребячество… Слушай, Верка, не пора ли тебе успокоиться, смириться с этой серятиной… Ну не задается жизнь! Вот уж дудки! – Она юркнула под навес остановки и забилась в угол. – Я из кожи вылезу, а докажу, чего стою. Напишу роман – если надо, все брошу, а напишу! Это будет бестселлер. Сяду на хлеб и воду, но стану знаменитой и уж въеду в Париж на белой лошади!»

Брызги из-под колес притормозившей машины прервали ее размышления.

– Не могу ли я чем помочь? – высунулся из остановившейся машины усатый мужчина лет тридцати пяти.

– Не можете – у меня на извоз денег нет! – выпалила она со злостью и отвернулась.

– Садитесь. – Он распахнул шире дверцу. – Да садитесь же! У меня время свободное – надо как-то убить, а вы сейчас, похоже, воспаление легких схватите…

Каблучком притопнула, секунду помедлила и – как в омут головой – на сиденье прыг, дверцей хлоп! Машина забуксовала на миг, мотор взревел – и понеслись за стеклом знакомые московские улочки, понурые пешеходы, дома…

– И часто так время-то убиваете? – покосилась иззябшая на своего нежданного избавителя.

– В первый раз, – просто ответил он хрипловатым баском, поглядел на свою пассажирку и внезапно расхохотался.

– Что это вас так развеселило? – Ее светло-карие распахнутые глаза полыхнули зелеными искрами, словно московскую мглу высвечивая.

А надо сказать, глаза у нее – у Веры Мурановой – были замечательные! Солнечные, сияющие и совершенно растерянные.

– Развеселило-то? А… – Он махнул рукой. – На самолет опоздал. Должен был лететь на выставку к другу – первая персональная у него – и вот… Куда едем?

– Домой. То есть… в Трехпрудный. Это недалеко. «Господи, ну почему же мне так не везет?» – пронеслось в голове, губы предательски закривились, и какая-то жилка под глазом забилась, задергалась… Если бы она знала, как ей везло…

Дома отлежалась, отмокла и на следующий день на работу в редакцию – в бой! Потому что Вера Муранова была журналисткой.

Покосившееся трехэтажное здание близ Рождественки в проулке с символическим названием Кисельный тупик. Синяя стеклянная вывеска: «Журнал "Лик"». По всей длине ущемленным зигзагом – трещина. Каменные выщербленные ступеньки у входа. Наверх – узкая лесенка. Кабинетики что скворечники – не повернуться.

Деланные восторги – мол, вернулась, перелетная птица, ахи и охи. Чей-то недобрый, косой, завистливый взгляд…

– Ба, парижанка наша явилась! Блудная дочь!

– Верка, с тебя причитается!

– Ну шо, почем в Парыже гарбузы?

– Дура ты, Маня, лучше пусть скажет, почем в Парыже французы! Ну, как мужики, Веруня, распробовала?

– Мать, плюнь ты на них, пойдем лучше кофею пить! – Это корректор Ленка Беспалова, «всешная мать», толстуха, утешительница и наставительница. В ее закуточке с кактусами все обычно душу отводят – и приходящие авторы, и свои, редакционные.

– Леночек, сейчас иду! – крикнула на ходу Вера, устремляясь в конец коридора – к подруге Наталье – Таше – редактору отдела прозы.