Тайная семья босса (СИ) - Лорен Лена Страница 20

— Думаешь, я поверю тебе? Я, скорее, поверю, что Октавия баллотировалась в президенты США, чем поверю в тот факт, что ты скрываешь от меня собственных жену и ребенка.

В этом весь отец. Ему проще унизить человека, пристыдить, чем прислушаться к нему и проявить благосклонность.

— У меня не было задачи скрывать от тебя что-либо. Если бы ты почаще интересовался моей жизнью в детстве и юношестве, то, быть может, я познакомил бы вас намного раньше. Но ты же печешься не обо мне, а о своей чертовой компании, будь она проклята! — бросаю обвинения, упреками осыпаю, действуя его же методами. — Ты не можешь доверить ее своей жене, потому что не уверен в том, что она не разбазарит ее по частям!

— Что? — возмущенно протягивает Октавия, поочередно поглядывая на нас. Она в шоке.  — Папа, это так? Ты правда думаешь, что мама способна пойти на такое?!

Лишь на миг отец стопорится. Он нервничает, лицо его вытягивается, но в следующую секунду вновь скрывается от нас за непроницаемой маской — и заглянуть под нее уже невозможно.

— Нет, дочка! Кого ты слушаешь? Это все ложь! — мастерски выгораживает он себя, приспуская узел галстука. — Этот щенок хочет настроить тебя против меня!

Если бы...

Мне важнее, чтобы он переключился на Октавию, а обо мне забыл раз и навсегда.

Жаль, что все мои детские и юношеские воспоминания об этом подлеце, не затерялись в моей памяти навечно.

Без них мне было гораздо проще. Лишившись многих воспоминаний, я перестал что-либо чувствовать... Ведь все чувства живут не в сердце. Они складываются из конкретных моментов и черпают силы из воспоминаний...

— Если ты утверждаешь, что я лгу, то ответь, почему ты вспомнил обо мне только тогда, когда твои часики уже на исходе?

Октавия из-под опущенных ресниц смотрит на своего глубокоуважаемого отца. Возможно, только сейчас он открылся ей с совершенно другой стороны. Наружу вышла вся его корыстолюбивая и расчетливая сущность. А вот я с ней знаком столько, сколько себя помню. А помню я теперь предостаточно.

— Потому что никак иначе с тобой не выстроишь диалог! Я ведь все уже испробовал! — рявкает он громогласно, шлепнув себя ладонью по колену, а потом тычет в меня пальцем. — Ты же упертый как баран!

— Так есть в кого!

— Но каким ты бараном ни был, все-таки ты мой единственный сын, — льстиво он продолжает, желая усыпить мою бдительность.

У меня появляется прекрасный шанс промолчать и уйти в себя, как сделала это моя смышленая сводная сестра, но я упускаю свой шанс:

— Ты в этом так уверен? А как же Андрей? Мальчишка, которого ты не пожелал признавать! Он ведь тоже твой сын! — хлестко отчеканив, я перехожу на ироничный тон: — Что, думал, я не узнаю? Кстати, на днях я планирую с ним повидаться. У Андрея будет день рождения, ему исполнится восемнадцать. Не хочешь ничего передать своему сыну?

В гневе я совершенно забываюсь. Разум ослеплен, язык неуправляемым становится. Я не сразу понимаю, что мои слова задевают не только отца, но и Октавию. Она зажмуривается и горько всхлипывает в ладонь, прижатую ко рту.

Отец тем временем бледнеет и вздыхает неровно. Голову назад запрокидывает, заглатывает кислород жадно и галстук снова поправляет, словно разряженный воздух вызывает у него удушье. 

Я хорошо его знаю. И вижу насквозь.

Как бы там ни было, собственный авторитет значим для него куда больше, чем интересы компании. 

А я посмел подорвать его брошенной гранатой. Сейчас он как никогда близок к тому, чтобы потерять доверие и у единственной дочери, тогда как мое доверие давным-давно уже обратилось в прах.

Так пускай Октавия узнает хоть толику правды. Зачем скрывать то, что и так практически лежит на поверхности, что рано или поздно так или иначе всплывет.

Я лишь хотел сбросить розовые очки с Октавии, но, похоже, малость перегнул.  

Она резко поднимается с дивана и, не сдерживая слез, выкрикивает:

— Да катитесь вы все! Вы... Вы оба хороши! Гребаные эгоисты! 

А затем она убегает из дома на улицу.

С моей стороны это было жестоко.

Всего несколькими фразами я смог разрушить идиллию, в которой Октавия жила все эти годы, ни о чем не подозревая.

А отцу плевать на нее. Он даже ухом не повел.

— Как Андрей? С ним все в порядке? — тихо спрашивает он, словно ему и впрямь интересно.

— Нормально.

— Все совсем не так, как кажется. Я не отказывался от него... Это Маша поставила мне ультиматум, а я ведь тогда уже обосновался в Штатах.

— Мне по барабану, если честно. Можешь не продолжать.

— Давай я дам денег, — тянется он во внутренний карман пиджака, вынимает бумажник и достает оттуда приличную пачку стодолларовых купюр. — Пожалуйста, передай им, можешь не говорить от кого они. 

— Андрей с Марией Владимировной ни в чем не нуждаются, — отвечаю я через губу, поражаясь его внезапно проснувшемуся благородству.

Отец кладет деньги на журнальный стол, двигает их к краю ближе ко мне.

— Как это не нуждаются? Да быть того не может, — он вдруг осекается, заглядывая в мое лицо. — Или ты...

— Да, все их расходы я взял на себя! Поздно строить из себя святошу! Закрыли тему!

Мне требуется передышка. Я подхожу к окну, разминая свои затекшие кости. Появляется желание взять из заначки бутылку чего-нибудь забористого и нажраться, потому что на трезвую голову я видеть его больше не могу. А ведь день только начался.

— Хорошо, Влад, — спустя длительную паузу произносит отец, вселяя в меня надежду, что он наконец принял мою позицию, но я ошибся: — раз ты утверждаешь, что дело только в твоей семье, тогда почему в СМИ нет ни единого упоминания о них?

Достало!

Так и хочется сказать ему, что я все выдумал для того, чтобы он увидел различие между нами.

И это чистая правда.

Юле я преподнес несколько иначе, сказав, что тем самым я хотел его уренозить. Отчасти так и есть, но главная моя задача — это доказать, что между нами нет и не может быть ничего общего. 

Больше всего на свете я боюсь стать таким же как отец.

Все-таки яблоко от яблони...

Так я хочу сам себе доказать, что кроме группы крови и фамилии нас ничего больше не связывает.

— Потому что в СМИ нет ни единого упоминания обо мне. Я не ты, — отрешенно проговариваю, рассматривая капли дождя, стекающие по стеклу. — Я не распространяюсь о себе и о своей личной жизни прессе. Мы привыкли жить в тени.

— Допустим, но ты ведь можешь перевезти свою семью в Нью-Йорк, а если они не захотят переезжать, то можешь как я жить какое-то время на две страны.

Злость берет всего. Из последних сил я держу себя в узде, но каждое его слово только больнее бьет по нервам, по памяти.

Мне противно все это вспоминать.

— То есть ты сейчас предлагаешь мне стать таким же, как ты? Я правильно понимаю? Пойти по твоим стопам: бросить свою семью, ради карьеры? — повышаю голос, надрывая свои связки. — Найти молоденькую любовницу, заделать ей ребенка и послать к черту ту, что так верила в тебя!? К этому ты ведешь?

— Влад, я понимаю, ты до сих пор не можешь простить меня. Двадцать лет прошло, а обиды все те же.

Смеюсь сам себе...

Люди тратят столько лет на ненависть и обиды. Знать бы в чем смысл?

— Уверяю, через десять лет ничего не изменится, — я разворачиваюсь лицом к отцу и шаг за шагом наступаю на него. — Из-за тебя матери не стало! Ты наплевал на свою семью! И у меня есть яркий пример того, как делать не нужно. Здесь мой дом, здесь моя семья! И тебя в их числе нет! Можешь проваливать! — прорычав, я сгребаю со стола его деньги, швыряю в него и указываю на выход. Отец в спинку кресла вжимается, затравленно поглядывает на меня исподлобья, стряхивает на пол купюры. На лицо ложится тень скорби. — Чего ты ждешь? Убирайся, я сказал!

Я ненавижу его.

Столько дерьма матери пришлось хапнуть из-за этого подонка.

Помню, еще ребенком я засыпал не под колыбельные матери, а под ее плач в подушку.

Дело в том, что отец никогда не считался с семьей. Он ни во что не ставил ни меня, ни мать. Он изменял ей направо и налево, ущемлял во всем, ревновал на пустом месте и держал под замком. А я не понимал, почему моя мама просыпается с опухшими глазами и срывает на мне свою злость. Я и предположить не мог, что человек, которого когда-то считал примером для подражания, станет для меня пустым местом.