Джоанна Троллоп - Испанский любовник Страница 21

Уильям присел на краешек своей кровати и посмотрел на Дэйви, спокойно дремлющего под покровительством взрослого. Принадлежит ли он к числу подчиняющихся, как и сам Уильям? А Фрэнсис? Является ли Фрэнсис подчиняющейся, а Лиззи – управляющей? И если тан, то не начала ли она осознавать это и не решила ли, пока не поздно, выбраться из этого?

Дэйви раскрыл глаза и внимательно посмотрел на деда.

– Ты уверен, что это Рождество? – спросил он.

В конце концов в церковь отправились Лиззи, Роберт, Уильям, Сэм и Дэйви, и прихожане, хорошо знавшие семью владельцев „Галереи", проделав простые подсчеты, удивлялись, где же Барбара, Гарриет и Алистер? Когда ее спрашивали, Лиззи не хотелось объяснять, что Барбара за завтраком начала революционную борьбу с церковью, и просто бормотала, что все знают, как это бывает в Рождество, и что они просто разминулись каким-то образом, не согласовав предварительно свои планы. Как ни странно, поход в церковь всех их немного приободрил. Роберта – тем, что он провел в церкви еще один час этого бесконечного дня; Лиззи – потому что ей удалось побыть хоть немного вне домашней суеты; Уильяма – оттого что ему просто нравился семейный ритуал; Сэм хорошо себя чувствовал на людях, в толпе; а Дэйви радовался тому, что ему дали надеть старую одежду Сэма, которая никак не могла оказаться девчоночьей или сексуальной уже только потому, что ее носил Сэм.

Все возвращались, бормоча под нос гимны и предвкушая ленч. Они застали Барбару настойчиво обучающей Алистера искусству приготовления индейки.

„Неужели вы еще рассчитываете на то, что из него выйдет достойный муж, если с таким жаром потакаете его безудержному мужскому шовинизму", – как бы говорил весь ее вид.

Гарриет, в леггинсах, золотистых ботинках и в одном из свитеров Роберта, с явным избытком косметики на лице, зевая, выписывала настольные карточки для обеденного стола.

– Откуда взялись эти ботинки?

– Взяла у Сары.

– Они вызывающие, как у девки… Гарриет подняла взгляд на отца.

– А откуда ты знаешь?

Дэйви вылез из своей полурасстегнутой „аляски" и бросил ее на пол.

– Могу я открыть свои подарки?

– Нет, пока я не найду что-нибудь, чтобы все записать…

Барбара громко сказала:

– А сейчас мы перемешаем картошку. Алистер отступил к чайнику.

– Я просто падаю с ног от усталости. К тому же должен заметить, что женщины справляются с этими делами нуда лучше…

– Давай поворачивайся, – перебила его Барбара.

Сэм, все еще в „аляске", появился на кухне, вооруженный серебристым пластмассовым бластером, и завопил:

– Глядите, глядите, что я получил!

Он нажал на курок, и в лицо им ударило оглушающее стрекотание.

– Прекрати!

– Где он это взял? Я же сказал, Сэм, я же сказал подождать, пока не найду листок бумаги…

– А мне можно попробовать? Можно мне, можно мне?..

– Меня просто бесит, бесит, когда вижу, что мальчики себя так ведут…

– Сэм! Прекрати!

Но тот был слишком возбужден. Зажав в руке бластер, который, ко всему прочему, еще мигал похожими на маленькие озверевшие глазки огоньками, он носился по кухне, стреляя во всех и повизгивая от удовольствия и осознания своей мощи. Когда он бросился к задней двери, чтобы выскочить на улицу, во двор и сад, она вдруг распахнулась, чуть не сбив его с ног. Бластер отлетел в сторону. Сэм не успел и вскрикнуть, как в дверях показалась Фрэнсис в плаще, в петлице которого красовалась веточка дуба.

– Привет. С Рождеством Христовым, – как-то неуверенно проговорила она.

ГЛАВА 6

Джулиет Джоунс любила особую уединенность Рождества. Поскольку весь остальной мир был целиком поглощен праздником, для нее этот день становился абсолютно свободным. Он выпадал из календаря. В нем не было ни времени, ни пространства. Он как бы вообще не существовал. Поэтому к нему не надо было относиться с той ответственностью, какой требовали другие дни. Такой день можно потратить на что-то хорошее, а можно просто провести в пустом ничегонеделании. В этот день можно устроить праздник, а можно его просто проигнорировать. Можно пролежать весь день в постели или гулять по окрестным холмам. Можно объедаться, можно поститься. Единственное абсолютное правило в отношение Рождества, которое Джулиет соблюдала уже в течение многих лет, это то, что она всегда должна встречать его одна.

Она не считала себя мизантропом. Когда кто-нибудь спрашивал о причине ее одиночества – а люди задавали этот вопрос часто, так как видели в способности оставаться одиноким человеком что-то странное и даже ненормальное, – она отвечала, что сделала это по необходимости и научилась любить общество самой себя. Она сознавала, что по характеру была несколько капризна, с самого рождения стремясь иметь то, чего иметь не могла. Может, это относилось, особенно поначалу, и к Уильяму. Ведь Уильям Шор не был тем мужчиной, на котором могла /остановить выбор Джулиет Джоунс. Так, по крайней мере, обстояло дело двадцать семь лет тому назад. Теперь-то он стал настолько близким, что казался продолжением ее самой, которое после каждой встречи, к сожалению, уходило под контроль Барбары. Давным-давно Джулиет хотелось иметь ребенка от Уильяма. Если быть абсолютно откровенной, ей хотелось и ребенка, и самого Уильяма, такого нежного отца своих близняшек, который стал бы ей хорошим помощником. Она никогда не говорила ему об этом, просто не пользовалась противозачаточными средствами и… надеялась. Ее надежды не оправдались, и Уильям остался в семье.

Сверстники всегда считали Джулиет необычной. Высокая, с резкими чертами лица и длинными пышными волосами, она в молодости, в начале пятидесятых, была совершенно не похожа на своих современниц в перчатках и с туго затянутыми талиями. Она училась в школе искусств, затем в Париже и Флоренции, где вела, судя по намекам ее школьных друзей из Бата, жизнь, полную плотских наслаждений. Затем она вернулась в Англию, объявив, что не станет художником, а будет заниматься гончарным ремеслом, и устроила себе жилище и мастерскую в удаленном на две мили от Ленгуорта доме.

Этот коттедж не отличался красотой. Грубоватый, в викторианском стиле, он был сложен из красного кирпича. Местность вокруг была холмистой, и подростком Лиззи, боровшаяся на своем велосипеде со склонами по дороге к коттеджу, представляла, что взбирается на вершину мира. Дом Джулиет казался Лиззи настоящим кладом сокровищ, пещерой Алладина, наполненной различными сочетаниями цветов и материалов, с особым художественным беспорядком, тогда как у нее самой дома все было выкрашено либо в зеленый, либо в кремовый цвет и остро недоставало мебели и украшений. В жилище Джулиет балки, стены, столы, стулья – все было скрыто под водопадом из тканей и тканых изделий, под коврами, шалями, кусками переливающейся всеми цветами радуги парчи и бархата, которые свешивались отовсюду, словно какие-то экзотические листья, а посреди всей этой экзотики была сама Джулиет со своими кувшинами и вазами, такая сосредоточенная и решительная. Ее произведения были строгими, как классические колонны, покрытые загадочной, будто подернутой дымной глазурью (она специализировалась на обжиге древесины углем). Лиззи просто с ума сходила от любви ко всему этому: к Джулиет, к ее мастерству, ее дому, одежде и прекрасной еде, приготовленной с большим количеством тмина, крапивы и оливкового масла, которое Барбара с подозрением покупала в аптеке в маленьких бутылочках только для лечебных целей. Лиззи хотелось, чтобы Фрэнсис тоже ходила с ней к Джулиет в гости. Она много рассказывала ей о Джулиет, правда, несколько приукрашивая и обещая Фрэнсис настоящий рай. Но Фрэнсис не шла.