Тщеславие - Лебедева Виктория Страница 22

А где-то на дне трепыхалось затоптанное, тошнотворное «невозможно», и только спустя несколько лет я осознала наконец, как много оно значит во взрослой.

Глава 14

После работы мы направились в Измайловский парк.

Погода стояла великолепная, не холодная и не жаркая, всего было в меру — в меру солнца и в меру облаков, в меру влажности и в меру ветра; яркие, свежие листья раскачивались над нами, уже достаточно большие, но еще не тронутые летней городской пылью.

Это тоже был один из наших самых любимых московских маршрутов, мы гуляли по парку еще в то время, когда вместе работали на заводе.

Мы входили в парк с противоположного конца, от шоссе Энтузиастов, с той стороны, где лес настолько густ, что напоминает настоящий, где еще не все дорожки покрыты асфальтом и фигурными плитками, — с той стороны, где нет ни одного аттракциона и ни одного лотка. В этой части парка было совсем мало людей, и стоило углубиться внутрь его на какую-нибудь сотню метров, как грохот машин за спиной растворялся в совсем не московской тишине, а из тишины волшебным образом рождался птичий галдеж. Через пятнадцать-двадцать минут неспешной прогулочной ходьбы становилась видна половинка колеса обозрения, а еще через пять минут можно было выйти на маленькую, ветхую лодочную станцию — на воде качались выцветшие катамараны и несколько пронумерованных лодок, выкрашенных зеленой масляной краской. На дне лодок обязательно стояла вода, где-то больше, где-то меньше. А чуть дальше начинались аттракционы — сначала скромные, дешевенькие, облупившиеся и местами покрытые ржавчиной, почти всегда без единого посетителя. И только за большим колесом обозрения гремели людные измайловские луна-парки.

Был ранний будний вечер, и аттракционы простаивали, а служители в синих куртках мирно покуривали себе на стульчиках у входа.

— Ну что? Обкатаем аттракциончики перед выходными? — спросил Слава. — С чего начнем, с автодрома или с колеса обозрения?

— Может, лучше с лодочной станции?

— О’кей! Катамаран, лодка?

— Лодка, если не возражаешь, — выбрала я, и мы отправились в одиночное плавание по маленькому мутному пруду. Мне стало весело. Слава так смешно загребал, опускал весла в воду по самые рукояти, и лопасти, наверное, доставали почти до дна, натруженно скрипели уключины, а я, припомнив свое клятвенное обещание не вести себя больше, как пацан, помалкивала. Только вспоминала нашего школьного военрука, Юлия Георгиевича, организованный им «Клуб юных моряков» и наши тренировки на лодочной станции Бисерова озера: «Отставить! Карасев, куда ты топишь весла? Так ты за час проплывешь не больше трех метров!»

Но Слава имел полное право не знать, это не он, а я провела всю свою сознательную жизнь в гарнизоне военных моряков и посещала три года этот самый школьный клуб, это я была левым баковым, когда мы ходили по озеру четверкой и Юлий Георгиевич кричал нам с пирса: «И раз, и раз, и раз, левый — табань!» Очень хотелось погрести, так давно не каталась на лодке, но я взяла себя в руки и весел не попросила, что ж, пора и мне казаться слабой, хотя бы в таких вот мелочах.

А Славе тоже было весело, мы болтали и громко смеялись, просто так, без особой причины. Потом мы устроили на совершенно пустом автодроме ряд шумных столкновений и лобовых атак, в одиночестве сделали круг на колесе обозрения (это было здорово и немного жутко, я с детства панически боялась большой высоты) и забрели на аттракцион «Солнышко». «Солнышко» было старенькое, кабина тяжелая, и раскачать ее на полный оборот оказалось совершенно невозможно. Нет, сначала мы усиленно приседали, пытались считать друг другу для пущей синхронности, придумывали разные технологии с целью увеличения амплитуды, но потом Слава сдался, смешно обрушился на дно кабины и раскинул руки в стороны: «Я не хочу «Солнышко», я хочу к маме!»

— Знаешь, — сказал Слава, когда мы с подгибающимися коленями вышли с «Солнышка», — пойдем-ка поищем обыкновенные качели, нет ничего лучше качелей — кажется, что летаешь.

Я улыбнулась — даже на автодроме мне уже казалось, что я летаю, но он был прав, он был снова прав, нет ничего лучше обыкновенных качелей-лодочек, и можно смотреть глаза в глаза, снизу вверх, а потом сверху вниз, и ловить губами тугую струю летящей навстречу прохлады, и боковым зрением ощущать, как вокруг тебя поворачивается теплый, солнечный мир.

А потом была кока-кола, пузырьки выстреливали в нос, и немного саднило в горле: ото льда, от пузырей и от смеха — и я думала, что вот сейчас мы обязательно поговорим, мы просто обязаны поговорить, нужно только перестать нести ерунду и перестать смеяться; и хрупкая бабушка, обходя дозором парковые контейнеры в поисках порожних бутылок, отчего-то оглянулась на нас и проскрипела: «Хорошей вам любви, хорошей вам любви!» — а потом развернулась и пошла себе, не протянула руки за благодарностью…

Мы уже подходили к метро, и я напряженно молчала, а сердце громко, испуганно бухало и, кажется, готово было опуститься в самые пятки, а Слава тоже молчал, все еще ошарашенный бабушкой, и тоже совершенно не знал, что сказать, как вдруг… Вот опять которое уже «как вдруг» в моей не особенно длинной жизни… И, сделав полный оборот, все повторяется с таким завидным постоянством. Что ж, приятно знать, что хоть что-то постоянно в мире.

— Ой, ребята, привет! — Хрупкая блондиночка махала нам с другой стороны дороги, возникло чувство дежа-вю, я это уже где-то определенно видела. — Вы что, меня не узнаете?!

Да, действительно, мы не сразу узнали Лору: уже начинало потихонечку темнеть, а не виделись мы с ней года три. И к тому же определение «сочная* больше не имело к Лоре никакого отношения, разве что прибавить к этому определению начальное «худо». Одета Лора была элегантно и дорого: брючки-стрейч, демисезонные ботинки на десятисантиметровой шпильке, тонкой кожи черный пиджак, распахнутый по случаю теплой погоды, а между расходящимися на легком ветру полами кокетливо показывается Лорин голый пупок; чуть блестящий серый топ на полпузика, крашенные уже не в пероксидно-белый, а в нежнопепельный цвет волосы распущены по хрупким плечам. А еще — бордовые накладные ногти и помада в тон, и четыре изящных золотых кольца без камней на длинных пальцах, и широкая цепочка на тоненькой шее, в общем, не женщина — картинка.

— Как дела? — тараторила Лора. — Гуляете? Не поженились еще?

— Нет, — буркнула я скорее от неожиданности, чем со зла, хотя еще по первому курсу знала, что чувство такта никогда не входило в список Лориных достоинств, — с чего бы?

— А, ну ладно. — Лора сразу перевела разговор на другую тему. — Как вы? Все там же?

— Да, — сказала я.

— Вот еще! — сказал Слава одновременно со мной, а потом начал: — Я теперь на телевидении работаю, на первом канале!

— Ух ты, вот уж не ожидала, — отозвалась Лора с некоторым сомнением, — и кем же, если не секрет?

— Ассистентом режиссера! — проговорил Слава с пафосом, а потом пошло-поехало: ах какая чудная, интересная работа, ах какие люди, ах каким важным делом все мы заняты! А зарплата? Ну, зарплата — это уже не «ах!», а «ого!». Да, любил Слава прихвастнуть, что с ним поделаешь. И чтобы прервать сию великолепную тираду, я спросила у Лоры:

— Да ладно, а ты-то как?

— А-а! — Лора безнадежно и даже с какой-то злостью махнула рукой в сторону. — Даже и не спрашивай, сил моих больше нет!

И тут же повела получасовой рассказ о своих семейных проблемах. Я уж и не рада была, что спросила. Из рассказа выходило, что она, Лора, выскочила замуж по расчету, трудно, мол, за городом да с нищими родителями в одной квартире, и на работу мотаться — два часа в один конец. Потом она три года прожила с мужем и свекровью в самом центре, на Краснопресненской, в отличных трех комнатах, муж прилично зарабатывал, только был он полный козел, постоянно оскорблял Лору, денег не давал, не ел, что готовила (о свекрови и говорить нечего, самая настоящая мегера), и вот она уже неделю как ушла из дому обратно к родителям, вернее, не к родителям, а просто получила однокомнатную в наследство от бабушки, вот и ушла, и теперь не знает, как жить дальше.