Фред Стюарт - Остров Эллис Страница 22

— Бактерии развиваются?

— Совершенно верно. Трахома — это инфекционное заболевание.

«Знаю, — думала она. — Теперь я знаю!».

Возвращение с Эллис Айленд в Ирландию, а затем путешествие обратно в Нью-Йорк вторым классом, было для нее кошмаром полного одиночества. Состояние ее глаз быстро ухудшалось. Дядя принял ее у себя в Америке, что было большим облегчением, но теперь, на ее второй день пребывания в Нью-Йорке, сидя в кабинете доктора Мура, ей понадобилось собраться с духом, чтобы задать вопрос, который преследовал ее с того самого ужасного утра в Иммиграционном центре.

— Доктор, — сказала она спокойно. — Я ослепну?

Доктор Мур был толстым мужчиной с мягкими манерами. Но он знал, что сладкая ложь позднее вызовет жесточайшую агонию.

— Я бы хотел сказать вам, что смогу вас вылечить, — ответил он, — но не могу. У вас, мисс О'Доннелл — сильно прогрессирующий случай. Роговая оболочка ваших глаз уже пострадала от разрушения.

— Значит, вы говорите «Да»? — прошептала она.

— Да. Мы ничего не можем сделать, чтобы спасти вам зрение, — сказал он.

Слепота! Никогда больше не увидеть солнца, весенних цветов, умирающих осенних листьев, лица Бриджит… Стать беспомощной, провести жизнь, держа в руках палку, нащупывая дорогу, знать только одну дорогу вокруг знакомых комнат, не осмеливаясь пройти в ту, которую не знаешь… Не иметь возможности ни понаблюдать за играми, ни почитать книгу или газету…

Паническое чувство внутри нее переросло в истерику, как только она представила, что была приговорена к пожизненной тьме.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Яков вышел из кухни в бар зала морских деликатесов «Хаф Мун» на Кони Айленд, держа на плече поднос с восемью порциями ухи из манхэттенских моллюсков для шестого столика. Была половина девятого вечера второй среды сентября 1909 года. Погода все еще стояла теплая, и потому на Кони Айленд всегда было полно народа. И в «Хаф Мун» дел было невпроворот. Все столики были заняты. Большой зал со сводчатым потолком выходил прямо на пляж, легкий морской бриз продувал прокуренный воздух. Клиентами бара была хорошо одетая публика, поскольку Кони Айленд все еще оставался модным местом отдыха, а хорошее качество продуктов моря в баре «Хаф Мун» и великолепное жаркое по-французски привлекло многих богатых людей.

— Эй, Рубинштейн, — окликнул хозяин бара Саул Шульман, поманив Якова. Измотанный, вспотевший официант опустил тяжелый поднос на стойку бара.

— Да, сэр?

— Мой кузен — за столиком двенадцать. Он хочет, чтобы ты его обслужил. Тогда ему не придется давать на чай.

«Премного благодарен», — подумал Яков.

Он поспешил к столику в зале, бросив взгляд на маленького Абе Шульмана за столиком двенадцать, сидевшего с двумя девицами из шоу, вдвое выше его, и с худощавым молодым человеком. Компания потягивала бутылку рейнского, присланную Саулом. Яков обслужил заказчиков ухи, а затем стал пробираться между тесно стоявшими столиками к двенадцатому. Он работал официантом уже более двух лет, летом в «Хаф Мун», а зимой перебирался в другой ресторан, принадлежавший Саулу Шульману, в Нижнем Манхэттене. Плата была ничтожно мала, а работа изнурительна, но чаевые были неплохие. А самое главное — в этой чужой стране он уже не был чужаком. Он хорошо ориентировался в Нью-Йорке, и если его знание английского еще оставляло желать лучшего, то, по крайней мере, он уже свободно говорил и понимал, чтобы находить выходи из любой ситуации, и сам отмечал, что с каждым днем владел английским все свободнее. Иногда он даже мечтал по-английски, хотя его эротические желания яснее выражались на идише.

— Добрый вечер, мистер Шульман, — сказал он.

Абе, одетый в нелепый белый костюм, поднял глаза.

— А-а! Так это тот тип! — весело проговорил он.

Он повернулся к молодому человеку, сидевшему напротив, и проговорил:

— Вот это и есть тот парень, о котором я тебе говорил. Два года как с парохода, и пишет для меня песни. Мелодии неплохие, но текст… Он рифмует совершенно невозможные вещи, сочетая слова на английском со словами на идише. Чисто еврейская голова, думающая на идише, пытается писать английские лирические песни! Может себе такое представить!

Его зубоскальство прервалось кашлем от сигарного дыма.

Яков медленно закипал.

— У моих песен — хорошие слова! — не выдержал он. — И мой английский стал намного лучше.

Абе пожал плечами.

— Он становится лучше. Это я допускаю. Но он все еще грязный. Кое-что у тебя есть, мальчик, хотя, возможно, это и не талант. Эл, позволь тебе представить нового Гарри фон Тилцера — как он считает — Якова Рубинштейна. Яков, это Эл Джолсон. Он певец со своим стилем, и ты можешь у него кое-что позаимствовать.

При слове «певец» Яков весь напрягся. Он обошел вокруг столика, чтобы пожать Джолсону руку.

— Вы должны как-нибудь послушать хоть одну их моих песен, мистер Джилсон, — сказал он.

— Джолсон, чудак, — рявкнул Абе. — Или мы решим, мальчик, что ты просто плохо воспитан.

Эл Джолсон изучающе впился глазами в тощего молодого человека. Сам он, пока еще не «звезда», намеревался в скором времени завоевать Нью-Йорк и уже заявил о себе рекламой в торговых газетах, как бы предупреждал менеджеров Нью-Йорка: «Обратите внимание, ребята! Я пришел на восток!» И подпись — Эл Джолсон.

Сейчас же он сказал:

— Я бы хотел послушать ту вашу песню, где вы рифмуете невпопад.

— Эта песня называется «Никто, кроме Элси», — ответил Яков. — Это моя лучшая песня. Я говорил вам, мистер Шульман, что вы должны опубликовать ее.

— Да, это же паршивенькая песенка, чудак! Ну, вот и спой ее для Эла. Ему очень нужно посмеяться. А потом дашь нам меню. Я проголодался.

— Петь ее здесь!

— Конечно. А почему бы и нет? Там, в углу, есть пианино. Если мой кузен станет жаловаться, скажи ему, чтобы потерпел, — проговорил Абе.

И вдруг до Якова дошло, что таким образом Абе Шульман хотел «подать» его Джолсону. Почти год Яков поставлял Шульману написанные им песни, которые он сочинял по ночам, используя плохонькое пианино в «Хаф Мун» после того, как закрывался ресторан. Он записывал их на нотной бумаге, купленной им на чаевые. Но издатель музыкальных произведений так ничего и не сделал. На все его вопросы он отвечал нецензурной бранью. И теперь он вдруг сообразил, что Абе все-таки заметил кое-что в его песнях, и привез Джолсона, чтобы тот послушал одну из них. Однако, если на Джолсона он не произведет впечатления. Абе не хотел брать на себя никакой ответственности.