Замуж — никогда - Винк Таня Страница 23

А вот Ане было не важно, кто у нее будет, братик или сестричка — она радовалась, что у нее наконец будет настоящая и, конечно же, счастливая семья. Отчим вдруг начал интересоваться ее уроками, спрашивал, что она читает, какие фильмы любит смотреть. О себе рассказал, о своем родном брате Вове — брат так и остался в селе, женился, открыл продуктовый магазин и кафе. Отчим добавил, что Вова дурак и они давно в ссоре. Маму Виктор все время обнимает, что-то на ухо шепчет. Когда Аня смотрела на них, ее сердечко счастливо трепыхалось и ей так хотелось быть их дочуркой! Так хотелось, чтобы дядя Витя приходил к ней в школу, чтобы все одноклассники узнали, какой он умный, образованный. Но дядя Витя в школу не приходил. Ну и ладно, это не главное, главное — скоро она будет гулять с братиком или сестричкой, будет читать ему или ей книжки, рассказывать сказки, которые слышала от дедушки Ромы. Они будут всей семьей ходить по магазинам, в кино, убирать в квартире, мыть окна, ездить к морю — да о чем только не думала девочка, обретшая наконец семейный покой, то, что для миллионов детей было привычным и непоколебимым.

Однажды после экскурсии в Исторический музей Аня с подружками заскочила в «Детский мир», а там как раз пустышки «выбросили». На дворе — девяностый год, на магазинных полках шаром покати, на базаре за все ломят тройную цену, и Аня на радостях накупила пустышек на все деньги. Получилось двенадцать штук. Приходит домой. Мама и отчим телевизор смотрят. Аня протягивает им пакет с пустышками.

— Это что еще такое? — вскидывает мама брови.

— Это вам, — отвечает Аня и улыбается.

Мама и отчим переглядываются и смеются. Аня тоже смеется. Вскоре мама объявила, что она беременна. Беременность ее была нелегкой — ее часто тошнило, и она ела мел. Как конфеты. Мел этот приносила соседка, она в школе работала, а незадолго до родов Инна и Аню каждый день просила принести хоть пару кусочков. Девочка воровала мел с радостью — такой близости, таких мирных, доброжелательных отношений с мамой, как в те дни, у нее еще не было, и она делала все, чтобы отношения эти сохранились навсегда. Аня научилась пользоваться стиральной машиной «Малютка», развешивала белье на балконе, убирала, готовила все, даже борщ, напевала песенки и всем сердцем любила маму, дядю Витю и еще не родившегося малыша.

За время беременности Инна поправилась на четырнадцать килограммов. Женька родился летом, как и Анечка, только в середине июля. Он был крепеньким и тяжеленьким, почти пять килограммов, и во многом походил на Аню — по ночам не орал, днем вел себя тихо, даже, можно сказать, степенно: крякнет, если кушать хочет, и ни слезинки. Глядя на внука, Роман Андреевич думал о том, что у него взрослая душа и характер уже заметен. Так и с Аней было. Как и его сестра, Женя сосал материнскую грудь почти до года, прививки перенес хорошо, не болел, пошел ровно в год, в день своего рождения. И еще он очень любил сестричку. Инна же после родов начала болеть всем подряд, начиная от пародонтоза и заканчивая фиброзом матки, а когда вышла на работу, то к уборке и готовке, которыми Аня уже привыкла заниматься, добавились хлопоты с Женькой. До ее прихода из школы с Женькой нянчилась та самая тетя Оля, соседка, а потом уж Аня крутилась как белка в колесе — хорошо, что дедушка приезжал и помогал. Особенно тяжело было с молочными продуктами — в продуктовый, к деду, их не завозили, так бы он принес. А в молочном приходилось стоять в очереди по два, а то и по три часа. К счастью, дедушка приносил мясо, масло, колбасу, сосиски — большинство людей эти продукты редко видели. Мама тоже приносила с работы продукты, но то были деликатесы. И еще у нее появилась странность — она набрасывалась на отчима и дочь по поводу и без повода. В конце концов, стоило им всем оказаться на одной территории под названием квартира, как начинался скандал.

Виктор же вел себя тихо. Он отдал соседу рюкзак, с которым пришел к Инне, на поисках работы поставил жирную точку и окончательно превратился в сибарита. Одевался только в заграничное, курил исключительно «Мальборо», часто фыркал, вид имел печально-недовольно-заносчивый, кофе — тройной — пил в самой престижной кофейне, в которую со всех концов Харькова стягивались такие же вальяжно-печально-недовольные седовласые и крашеные крючкообразные парниши в американских джинсах, с изрядно помятыми лицами, желтыми зубами и вздернутыми плечиками. Супруге Виктор никогда не перечил — видимо, это было одним из обязательных пунктов его нового имиджа. Он с кривой усмешкой выслушивал угрозы о том, что она завтра же подаст на развод, и тут же без зазрения совести брал деньги из секретера и топал в ресторан. В ресторане с купеческой широтой заказывал картофель с луком, жаренный на сале, свиную отбивную на косточке и самый дорогой коньяк. Шипящий на сковороде картофель Виктору выносил сам шеф-повар в сопровождении двух официантов, вернее, вывозил на тележке. Виктор ковырял картошечку вилочкой, пробовал, задумывался, поднимал глаза к потолку, снова пробовал, долго двигал челюстями, хмурился, а повар стоял в почтительном ожидании. Да и было за что стоять — этот клиент оставлял в кабаке весьма щедрые чаевые. Заканчивалась сцена всегда одинаково: Виктор клал вилочку на стол и легонько хлопал в ладоши, будто нехотя, и снисходительно-покровительственно приговаривал: «Сегодня чуток недосолил» или «Лучка бы побольше надо… в следующий раз учти…» Повар лучезарно улыбался и, бормоча под нос: «Альфонс хренов», ретировался в кухню. Альфонс наедался, напивался, швейцар грузил его в такси, и через пять минут таксист тормозил у подъезда, взваливал уже заснувшего пассажира на спину и тащил на третий этаж, где его ждали три рубля, а дальше…

«Дальше» тоже всегда было одинаково — Инна набрасывалась на мужа, обзывала его последними словами, швыряла посуду, грозила разводом, мол, он ей все нервы вымотал. Но, видимо, не все, потому как, стоило супругу прийти в нормальное состояние, он ей наливал и они мирились. И гостей приглашали. Или с сотрудницами Инны — Витя женщинам очень даже нравился — шли в какой-нибудь кабак, ухарски проматывая честно и нечестно заработанные деньги. А страну в это время семимильными шагами топтала «перестройка», оставляя после себя выжженные души, неосуществленные желания и неуверенность в завтрашнем дне. Пройдясь электрическим шокером по мозгам советских людей, у кого-то она что-то подправила, кого-то сделала умнее, сообразительнее, кого-то вконец отупила, озлобила или разум отняла, а вот Инну и Виктора закружила в вакханалии пьянства. Это не предвещало ничего хорошего. И Аня, обескураженная и насмерть испуганная возвращающимся ужасом, держа братика на руках, забивалась в дальний угол и сидела тихо, пока приползшие домой мать и отчим не угомонятся.

Роман Андреевич много раз пытался поговорить с дочкой, образумить ее, но она только злобно зыркала на него, шипела, что ей плевать на свою жизнь, и для пущей убедительности впадала в непродолжительную истерику. Чем дальше, тем бóльшие обороты набирал разгул родителей. Ане уже во двор выйти некогда, уроки по ночам делать приходится. Вдруг, в один далеко не прекрасный вечер, мама не вернулась домой. То, что произошло на следующий день, не шло ни в какое сравнение с драками Инны и Николая — Виктор выбил жене четыре передних зуба, сломал ей нос и три ребра. За что? За то, что она провела ночь у какого-то мужика. И эта ночь поставила точку на их совместном пьянстве. Теперь каждый пил в одиночку, но жить продолжали вместе, втягивая в ссоры даже маленького Женьку. Точнее, это делала мама, доводя отчима до белого каления.

Происходило это так: сначала крики, мат, потом в ход шли кулаки. Потом Инна с расквашенным носом влетала в комнату, хватала Женьку и защищалась им, как щитом. Виктор попрыгает вокруг, побесится, руками помашет и выскочит из комнаты, кляня супругу на чем свет стоит, а она, вместо того чтобы взять себя в руки и успокоить орущего Женьку, сунет его Ане — и опять за мужем… Драка набирает новые обороты. И Аня все это время бережно прижимает Женьку к себе.