Сто двадцать лет спустя - Николай Николаевич Наседкин Страница 23

А дальше ничего. Я думаю, долго думаю и ничего не могу ещё придумать. И сколько бы я ни думал и куда бы ни разбрасывались мои мысли, для меня ясно, что в моих желаниях нет чего-то главного, чего-то очень важного. В моём желании жить, в этом сиденье на чужой кровати и в стремлении познать самого себя, во всех мыслях, чувствах и понятиях, какие я составляю обо всём, нет чего-то общего, что связывало бы всё это в одно целое. Каждое чувство и каждая мысль живут во мне особняком, и во всех моих суждениях о науке, театре, литературе, учениках и во всех картинках, которые рисует моё воображение, даже самый искусный аналитик не найдёт того, что называется общей идеей, или Богом живого человека.

А коли нет этого, то, значит, нет и ничего.

Всю жизнь я ставил себе в заслугу, что не интересуюсь политикой, не вступал никогда ни в какие партии. (Позволял лишь порой шуточки в узком кругу: дескать, нами в последние два десятка лет правит президент Горелпут, страна наша стала Горелпутией, а мы все превратились в горелпутов.) Ну а разве Союз писателей — это не та же партия? Тем более сейчас, когда он разделён на несколько СП явно по политическим мотивам…

Я стою посреди комнаты, зажав голову руками. В мозгу утомительно пульсирует фраза-афоризм из «Скучной истории»: «Равнодушие — это паралич души, преждевременная смерть…»

Мне вдруг вспоминается наш Фарисей. Если б он в сей момент очутился в этой гостиничной норе! Взобрался ко мне на руки, заурчал-запел свою песню, которая действует на меня всегда так умиротворяюще… Поразительно, почему Антон Павлович терпеть не мог котов?

Легкий стук в дверь. Кому-то я нужен.

— Кто там? Войдите!

Дверь отворяется, и я, удивлённый, делаю шаг назад. Передо мной стоит Саша.

— Здравствуйте, — говорит она, тяжело дыша от ходьбы по лестнице. — Не ожидали?

Она расстёгивает дублёнку, садится и продолжает, стараясь не упустить шутливый тон:

— Что же вы не здороваетесь?

— Очень рад видеть тебя, — говорю я, пожимая плечами, — но я удивлён… Ты точно с неба свалилась. Зачем ты здесь?

— Я? Да вот решила… сюрпризом, на вашу премьеру… Не рады?

Молчание. Вдруг она порывисто встаёт и идёт ко мне.

— Николай! — говорит она, бледнея и сжимая на груди руки. — Николай! Я не могу дольше так жить! Не могу! Ради истинного Бога скажи скорее, сию минуту: что мне делать? Говори, что мне делать?

— Что же я могу сказать? — недоумеваю я. — Ничего я не могу.

— Говори же, умоляю тебя! — продолжает она, задыхаясь и дрожа всем телом. — Клянусь тебе, что я не могу дольше так жить! Сил моих нет!

Она падает на стул и начинает рыдать. Она закинула назад голову, ломает руки.

— Помоги мне! Помоги! — умоляет она. — Не могу я больше!

В сумочке у неё звонит телефон. Саша судорожно достаёт его, заодно и носовой платок, утирает слёзы, прижимает трубку к уху. Я слышу-узнаю голос Иванова:

— Алло! Ты куда исчезла?!

Саша захлопывает телефон, кидает в сумку. Она хватает мою руку, сжимает, впиваясь ногтями, до боли:

— Скажи! Говори же: что мне делать?

Всхлипы мешают ей говорить.

— Пойдём, Саша, пообедаем, — говорю я, натянуто улыбаясь. — Будет плакать!

И тотчас же я прибавляю упавшим голосом:

— Меня скоро не станет, Саша…

Она не слушает или не слышит.

— Хоть одно слово, хоть одно слово! — плачет она, протягивая ко мне руки. — Что мне делать?

— Чудачка, право… — бормочу я. — Не понимаю! Такая умница и вдруг — на тебе! расплакалась…

Наступает молчание. Саша достаёт расчёску, причёсывает перед зеркалом свою чёлочку, вытирает потёкшую тушь, подправляет помадой губы.

— Давай, Саша, пообедаем, — повторяю я.

— Нет, благодарю, — отвечает она холодно.

Ещё одна минута проходит в молчании.

— Мне нравится Баранов, — говорю я. — Светлый город.

— Да, пожалуй… Уютный… Я вообще решила: брошу Москву и буду здесь жить.

Я знаю — Саша на такое способна.

— Это ты зря! — говорю я. — Тебе надо жить только в столице и — писать, писать и писать…

— Вы, Николай Степаныч, прямо как Ленин, — язвит Саша и вдруг лицо её кривится, искажается гримасой. — Это, наконец, жестоко! Тебе хочется, чтобы я вслух сказала правду? Изволь, если это… это тебе нравится! Таланта у меня нет! Таланта нет и… и много самолюбия! Вот!

Сделав такое признание, она отворачивает от меня лицо, смотрит в стену.

Я не знаю, что отвечать. Грустно.

Проходит несколько томительных минут. Саша встаёт и, холодно улыбнувшись, не глядя на меня, протягивает мне руку. Рука у неё холодная, словно чужая.

— Поеду домой…

Она идёт к двери, отворяет. Я жду, что она обернётся, перед тем как уйти, но Саша не оборачивается.

Я сижу на кровати и слушаю, как в коридоре удаляются-затихают её шаги.

Прощай, мое сокровище!