Анна Берсенева - Уроки зависти Страница 24

– Надо так надо, – кивнула Люба. Но все же ей показалось, что это прозвучало слишком равнодушно, и она добавила: – Мне было с тобой хорошо.

Он поцеловал ее, встал с кровати и начал одеваться. Это почему-то удивило Любу. Не то, конечно, что он одевается, – ей показался каким-то неожиданным его поцелуй после того неистового, что весь прошлый час происходило между ними.

«Разве после этого целуются?» – подумала она.

Мысль была, конечно, совсем уж дурацкая, стыдно кому и сказать.

– Я понимаю, что тебя беспокоит, – сказал Бернхард.

Люба вздрогнула. Еще не хватало ему это понимать!

– Мое предложение кажется тебе слишком быстрым, – объяснил он.

– Какое предложение? – удивилась она.

– Чтобы ты приехала ко мне в Германию.

Хоть убей, она не помнила, чтобы он предлагал ей куда-нибудь приехать… А! Он же говорил, что хотел бы заняться с ней любовью в Германии. Но она вовсе не восприняла его слова как какое-то предложение – мало ли кто чего хочет! А он, оказывается…

– Я попрошу тебя, чтобы ты приехала ко мне в Германию, Люба, – повторил Бернхард. – Не надо думать, что мои слова были спонтанные.

– Я и не думаю, – пожала плечами Люба.

Она вообще не думала о его словах, ни о каких. Ей было хорошо, легко, и она радовалась изменениям, которые так неожиданно в ней произошли.

– Пожалуйста, напиши для меня твой адрес и фамилию, чтобы я мог присылать тебе приглашение для приезда. И твое отчество.

– Имя тоже написать? – усмехнулась Люба.

– Твое имя я знаю.

– Ты уверен?

Бернхард достал из кармана пиджака блокнот, открыл его и протянул ей. В другой руке он уже держал наготове ручку. Люба пожала плечами и написала через весь лист: Маланина Жаннетта Павловна.

– Спасибо, – сказал Бернхард, когда она вернула ему блокнот. – Я направлю приглашение сразу же, как только вернусь домой. Это будет завтра. Я вышлю экспресс-почтой, чтобы ты получила его быстро. – Он помолчал и добавил: – Но я все-таки не требую, чтобы ты приняла такое решение, которое хотел бы я. Это разумеется, что ты можешь делать так, как хочется тебе.

Объяснял он все слишком подробно и обстоятельно, но голос у него при этом был вполне человеческий. Неуверенные и едва ли не робкие интонации слышались в его голосе. Что-то дрогнуло от них в Любином сердце.

Она не ожидала от себя такой чувствительности. Очень уж просто, почти грубо выглядело все, что связывало ее с Бернхардом. Если вообще что-нибудь ее с ним связывало.

– Ты что, сегодня уезжаешь? – спросила она.

Ей хотелось скрыть свою необъяснимую сердечную дрожь от него, да и от себя тоже.

– Да. Сразу после конференции меня доставят в аэропорт.

Он был уже совсем одет и внимательно смотрел на Любу. Оттого, что глаза у него были небольшие, внимание почему-то казалось в них усиленным.

– Я очень хотел бы, чтобы ты приехала ко мне, Люба, – повторил Бернхард. – Очень!

Он вышел из комнаты быстрее, чем она успела встать с кровати. Ей показалось, он боится: вдруг она прямо сейчас скажет, что не приедет к нему?

«А разве приеду?» – подумала Люба.

Но размышлять об отвлеченных вещах она не любила и не умела. А приглашение Бернхарда Менцеля было сейчас делом именно что отвлеченным. Очень может быть, что он забудет о нем уже во время этой своей конференции. А уж как только вернется домой, то забудет почти наверняка. А если все-таки не забудет прямо в день возвращения, то все равно не захочет со всем этим возиться и, значит, забудет всего лишь на несколько дней позже.

Ну и какой же тогда смысл об этом раздумывать?

Тем более что она и без всяких мыслей чувствует себя прекрасно. Люба вспомнила, как когда-то Алиция, Сашкина мама, говорила, что у новорожденных младенцев во сне бывает желудочная улыбка. То есть они улыбаются просто потому, что сыты. Причина физиологическая, а улыбка получается ангельская.

Улыбку, которая была на Любином лице, когда она одевалась и застилала кровать, следовало бы назвать не желудочной, а… Н-да, и произнести-то неудобно! Она засмеялась и побежала в ванную – вернее, в узенькую душевую кабинку, выгороженную в углу коридора рядом с кухней.

Мама вернулась домой, когда Люба уже стояла у плиты и, насвистывая, жарила яичницу.

– Не свисти в доме, Люблюха, – сказала мама, входя в кухню.

– А то денег не будет? – засмеялась Люба.

– Хороший он человек?

– Почему ты так решила?

– Потому что ты веселая.

– А может, я без причины веселая? От абстрактного жизненного счастья.

– Что-то раньше ты от счастья не пела. А сейчас вон как разливаешься. Прямо как Сашенька.

– Ерунда!

К чему относилось это определение, Люба уточнять не стала. Но мама умела быть настойчивой, когда это касалось не ее, а Любиного благополучия. В том, что она уже считает мужчину, с которым явилась сегодня утром домой ее дочь – выходит, мама это слышала, потому и ушла потихоньку, – в том, что она считает этого мужчину частью Любиного благополучия, сомневаться не приходилось.

– Так что он за человек? – повторила она.

– Мам, ну откуда я знаю! – возмутилась Люба. – Я его сегодня впервые увидела.

– Тогда зачем же… – начала было мама.

– Что – зачем? – сердито прищурилась Люба.

– Ничего. Осторожнее будь, Люблюха, – вздохнула мама.

– В смысле предохранения?

– В смысле себя побереги.

– Да незачем мне от него беречься, – усмехнулась Люба. – Он сам кого хочешь убережет.

– А что ты смеешься? Считаешь, мало этого? Очень немало!

Учитывая особенности маминой биографии, мужская надежность должна была считаться в ее понимании таким великим достоинством, ради которого стоило броситься на шею хоть первому встречному. Но у Любы-то биография не мамина, а своя. Впрочем, Бернхарду Менцелю она именно что на шею бросилась. И нисколько об этом не жалеет, даже наоборот.

Вспомнив, что означают по отношению к Бернхарду слова «бросилась на шею», Люба почувствовала, как мурашки пробежали у нее по всему телу. Все-таки очень сильно он ей понравился! Чтобы не сказать больше.

– Ладно тебе, мам, – примирительно проговорила она. И неожиданно для самой себя добавила: – Он немец. И хочет, чтобы я к нему в Германию приехала.

– Поедешь? – помолчав, спросила мама.

Спокойствие, с которым звучал ее голос, не могло обмануть Любу.

– Не бойся, – ответила она.

– Я не боюсь.

Им обеим не требовалось уточнять, что означают эти слова. Они были друг у друга одни на всем белом свете, и никакие Бернхарды Менцели не могли иметь для них настоящего значения.

– Я ведь не старуха еще, – улыбнулась мама. – С ложечки меня кормить не требуется.

– Да он пошутил, скорее всего.

– Вряд ли пошутил.