Елена Лагутина - Слепая любовь Страница 24

Но документы лежали в сейфе, а уж подкупить пару медсестер с их нищенскими зарплатами и вовсе не составило большого труда... Все роли были распределены, декорации расставлены — оказывается, за деньги легко можно купить даже смерть. Данка была без сознания, находясь под воздействием сильнейшего наркотического препарата, почти сутки — этого времени вполне хватило на то, чтобы доставить ее туда, откуда она начала свой путь в столицу. Все возвращалось на круги своя — а телефонный номер Галина предусмотрительно сменила в тот же день, заранее обрекая на провал все возможные попытки Данки связаться с Андреем по телефону... Хотя этих попыток и не последовало.

Как сложно отличить сон от действительности, когда глаза не могут видеть! Только звуки. Но как понять, что ты не грезишь, что все — наяву, тем более если еще совсем недавно...

Что же случилось? Данка была совершенно уверена, что спит, когда внезапно, словно издалека, услышала голос отца... Глаза открылись. Как обычно, проснувшись, она не сразу вспоминала, что светлее не станет — ночь и день, сон и явь теперь одинакового черного цвета, и так будет всегда, но звуки?..

Хотя самое страшное ждало ее впереди. Звуки еще можно было списать на то, что она еще не проснулась, голос отца звучал лишь в ее сознании, но вот запах... Откуда здесь, в московской больнице, этот терпкий, густой запах свежевымытого деревянного пола?

Она замерла, сжалась, не в силах произнести ни слова. Галина... Последнее, что она помнила, это укол в вену. Кажется, вчера у нее подскочило давление, и доктор ввел ей лекарство... Только почему с каждой секундой нарастает ощущение, что это было не вчера? Какая-то черная яма, зияющая брешь в памяти, пропасть, заглянуть в которую — значит упасть и разбиться, а не заглянуть — нельзя.

Она заглянула. Сначала рука коснулась шероховатой поверхности гобеленовой обивки дивана, пальцы судорожно сжали кусок простыни, перебрались на подушку, и она сразу же вспомнила эту подушку, этот грязно-розовый гобеленовый диван... В последней отчаянной попытке она протянула руку вправо — вот здесь должна находиться та самая тумбочка, ее первая знакомая вещь в палате, на которой обычно стояла ваза с цветами... Вот здесь... Пальцы сжимались и разжимались, хватая и чувствуя только пустоту. Волна ужаса подкатила к самому горлу, предательски застучало сердце, похолодели и покрылись влажным потом руки. Как маленький, беспомощный, потерявшийся ребенок, она закричала в пустоту — закричала то единственное слово, которое, наверное, любой, даже самый сильный человек вспоминает в минуту отчаяния и страха, позабыв обо всем на свете, не думая, ни на что больше и не надеясь, — мама...

— Мама! Мама! Мамочка! — Вскочила, обхватила колени руками, и снова, уже тише, как сдавленный стон, и уже без надежды: — Мама!

Неделю она пролежала, почти не поднимаясь с кровати, не разговаривая, почти без сна, практически не принимая пищи и лишь изредка глотая омерзительно теплую воду из чашки, которая всегда стояла на полу возле дивана. Иногда она чувствовала, безошибочно определяла его присутствие в комнате, гнала его, и он уходил, а через какое-то время снова бесшумно появлялся в дверном проеме и смотрел... Смотрел, не в силах сдвинуться с места — ни подойти ближе, ни уйти прочь... И даже когда редкий тревожный сон — не сон, а зыбкий полубред — сковывал ее сознание, она все равно просыпалась, чувствуя его присутствие, и снова прогоняла, он снова молча уходил и снова возвращался. Иногда он все-таки подходил ближе, поднимал с пола стакан.

— Покушай, дочка... Там котлетки, супчик куриный... Может, пирог будешь, соседка, тетя Вера, принесла сегодня утром, свежий, мягкий, твой любимый, с яблочным...

— Уйди. Слышишь, уйди от меня. Ненавижу тебя. Ничего не хочу.

— Да нельзя же так, Данка! Без пищи ведь долго...

— Чем скорее — тем лучше. Уйди.

Со временем его невидимое присутствие стало привычным. Проснувшись однажды утром, по привычке насторожившись, она почувствовала, что его нет рядом. Первый раз вздохнула почти облегченно, вытянулась на кровати... Наверное, через час ей захотелось пить, она привычно протянула руку вниз, туда, где стояла чашка, но не нашла ее. Медленно поднявшись с кровати, неуверенно сделала пару шагов... За прошедшие два года она не успела забыть планировку квартиры, где прожила почти восемнадцать лет, поэтому каждый последующий шаг был увереннее предыдущего. Подошла к приоткрытому окну, прислушалась... Ветер донес приглушенные звуки проезжающих машин, голоса — наверное, день... Душно — кажется, собирается дождь. Дождь... Да что ей до этого!

Вчера ей сняли повязку. Врач приходил домой, долго расспрашивал о ее самочувствии, она отвечала односложно и грубовато. Вообще присутствие посторонних людей давило на психику, единственным ее желанием было остаться одной, пусть она беспомощна, пусть слепа...

— Какое сегодня число? — громко спросила она, уверенная в том, что он находится где-то рядом, смотрит на нее, следит за ней жалостливыми глазами — но он почему-то не откликнулся. — Какое сегодня число? — повторила, почти прокричала она и поняла, что, кажется, находится дома одна.

Из ванной она направилась в кухню. Удивившись неизвестно откуда появившемуся чувству голода, но инстинктивно ему повинуясь, открыла холодильник, нашла холодные котлеты. Не чувствуя вкуса, съела одну.

Кажется, он бросил пить. По крайней мере за прошедшие дни — много дней, она не знала точно сколько, но уж никак не меньше десяти — она ни разу не почувствовала в квартире запаха перегара. И даже когда он подходил близко... Хотя в принципе это еще ни о чем не говорит, а по большому счету и вовсе не имеет значения. Единственное, что имеет для нее значение, — какое сегодня число. Она захотела сесть, но почему-то не смогла найти ни одной табуретки на кухне, прошла дальше и застыла в дверном проеме — легкий сквозняк, тоненький протяжный скрип входной двери...

— Данка, ты встала... А я вот, извини, в магазин ходил, хлеба купил — свежий, мягкий, а тут вот еще, шоколадка — тебе, дочка... Будешь?

— Подавись сам своей шоколадкой. Какое сегодня число?

— Число?.. Так это... Двадцать третье число...

— Двадцать третье? — Сердце вдруг бешено застучало — казалось, вот-вот выскочит, но она не поверила: — Двадцать третье?! Да зачем ты врешь, не смей мне врать, слышишь!

— Ну что ты... Что ты! Двадцать третье, четверг...

— Я же считала! Считала не только дни, но и часы считала! Не может этого быть, не может быть! Не может!

Он бросил пакет на пол, быстро скинул ботинки, подошел к ней, попытался взять за плечи — она грубо отстранилась, отшвырнула его от себя, стремительно, позабыв о слепоте, кинулась прочь, тут же налетела на дверной косяк, пошатнулась, наугад развернулась, шагнула еще раз — и, споткнувшись обо что-то, упала...