Тщеславие - Виктория Юрьевна Лебедева Страница 26

Так вот, значит, что принято обозначать словосочетанием «платоническая любовь», когда не целуются и вместе не спят. Какая же я все-таки дура… Ну, признавайся, Надежда Александровна, ты ведь никогда даже в страшном сне не представляла, что когда-нибудь тебе придется… А ведь знала, в глубине души всегда знала, что ни под каким предлогом не сможешь даже прикоснуться к нему, не то что… Ведь если закрыть глаза и все-таки попытаться представить, всего лишь представить, то будет ком в горле и сойдутся в одно пестрое пятно его нелепые одежды, и громкий восторженный голос, и вечно грязный длинный ноготь на левом мизинце (в ухе он им ковыряется, что ли?), и его неловкая фигура, а поверх всего — этот запах, несильный, но вот оно, отвращение, уже возвращается, поберегись, нельзя думать об этом, впереди еще полдороги. «Жарило солнце, перед глазами плавали…»

Читать не хотелось совершенно. Мной владело странное, тревожное состояние, это был и не шок, и не ужас, и не что-либо другое, для чего давным-давно придуманы разные умные слова, в основном латинские, но потом я взяла себя в руки и начала потихонечку успокаиваться, как говорится, рассуждать логически…

И по логике получалось примерно следующее: он мне необходим — это факт, значит, я его люблю — будем считать это тоже фактом. При этом я его боюсь, боюсь физически, и это тоже факт. Но я же не имею ну никакого опыта в данном вопросе, а уж это факт что ни на есть фактический. Так, может, все дело в этом, и, может быть, все так страшно кажется просто из-за этой чертовой моей неопытности (двадцать лет, кому сказать, ведь не поверят, сейчас девственницы как-то не в моде; даже Слава, и тот не поверит, наверное), а значит, этот страх нужно просто перебороть в себе, переступить как-то, пересилить. Просто потому, что он, Слава, необходим мне, каким бы он ни был, и мне никогда ни с кем не бывало легче, и проще, и лучше, а все остальное наверняка приложится, просто для этого требуется время.

И на подходе к дому я все для себя объяснила, я уже кляла себя на чем свет стоит и чувствовала, будто начинаю безвозвратно терять что-то важное, а если в самый короткий срок не перестану вести себя по-идиотски, то и потеряю это важное насовсем. И, словно в подтверждение моих мыслей, из окон первого этажа пел Б.Г.: «…проснувшись сегодня, мне было так странно знать, что мы лежим, разделенные, как друзья, но я не терплю слова «друзья», я не терплю слова «любовь», я не терплю слова «всегда», я не терплю слов…»

Вот именно, «не терплю слов», а я привыкла придавать словам избыточный вес, они всегда слишком много для меня значили. И, прожив на свете уже двадцать лет, я ни разу не чувствовала себя женщиной. А всегда чувствовала себя своим парнем. Я привыкла дружить. И пока других девочек водили в кино и в «Макдоналдс», со мной обсуждали книжки и делали домашнее задание по математике, хлопали по плечу, могли что угодно ляпнуть, еще бы: «Надя, наш человек, ты не такая, как другие, мы тебя уважаем». А я позволяла себя уважать, следовательно, относиться ко мне так, как относятся к другим мальчишкам, следовательно, относиться ко мне не так, как относятся к другим девчонкам. И дело, вероятнее всего, вовсе не в Славе, а во мне самой. Это я, именно я веду себя неправильно. Но я исправлюсь, я постараюсь исправиться. Я больше не хочу чувствовать себя существом среднего рода, давным-давно пора мне повзрослеть. Завтра он придет, у него завтра выходной, он наверняка встретит меня после работы, и я возьму себя в руки, я буду вести себя по-другому, потому что я не могу, потому что я не должна его потерять.

А где-то на дне трепыхалось затоптанное, тошнотворное «невозможно», и только спустя несколько лет я осознала наконец, как много оно значит во взрослой.

Глава 14

После работы мы направились в Измайловский парк.

Погода стояла великолепная, не холодная и не жаркая, всего было в меру — в меру солнца и в меру облаков, в меру влажности и в меру ветра; яркие, свежие листья раскачивались над нами, уже достаточно большие, но еще не тронутые летней городской пылью.

Это тоже был один из наших самых любимых московских маршрутов, мы гуляли по парку еще в то время, когда вместе работали на заводе.

Мы входили в парк с противоположного конца, от шоссе Энтузиастов, с той стороны, где лес настолько густ, что напоминает настоящий, где еще не все дорожки покрыты асфальтом и фигурными плитками, — с той стороны, где нет ни одного аттракциона и ни одного лотка. В этой части парка было совсем мало людей, и стоило углубиться внутрь его на какую-нибудь сотню метров, как грохот машин за спиной растворялся в совсем не московской тишине, а из тишины волшебным образом рождался птичий галдеж. Через пятнадцать-двадцать минут неспешной прогулочной ходьбы становилась видна половинка колеса обозрения, а еще через пять минут можно было выйти на маленькую, ветхую лодочную станцию — на воде качались выцветшие катамараны и несколько пронумерованных лодок, выкрашенных зеленой масляной краской. На дне лодок обязательно стояла вода, где-то больше, где-то меньше. А чуть дальше начинались аттракционы — сначала скромные, дешевенькие, облупившиеся и местами покрытые ржавчиной, почти всегда без единого посетителя. И только за большим колесом обозрения гремели людные измайловские луна-парки.

Был ранний будний вечер, и аттракционы простаивали, а служители в синих куртках мирно покуривали себе на стульчиках у входа.

— Ну что? Обкатаем аттракциончики перед выходными? — спросил Слава. — С чего начнем, с автодрома или с колеса обозрения?

— Может, лучше с лодочной станции?

— О’кей! Катамаран, лодка?

— Лодка, если не возражаешь, — выбрала я, и мы отправились в одиночное плавание по маленькому мутному пруду. Мне стало весело. Слава так смешно загребал, опускал весла в воду по самые рукояти, и лопасти, наверное, доставали почти до дна, натруженно скрипели уключины, а я, припомнив свое клятвенное обещание не вести себя больше, как пацан, помалкивала. Только вспоминала нашего школьного военрука, Юлия Георгиевича, организованный им «Клуб юных моряков» и наши тренировки на лодочной