Не сдавайся (ЛП) - Макаллан Шеннон Страница 27

— Где она сейчас?

— В моей морской сумке. Шон кивает в сторону зеленой холщовой сумки, толстой овальной формы с плечевыми ремнями.

— Книга в довольно плохом состоянии. Пятна хуже, чем у твоего отца. Некоторые страницы почти не читаемы, и... я тоже добавила несколько пятен. Взгляд Шона где-то далеко, затуманенные каким-то воспоминанием о боли и крови, но он стряхивает это посмотрев на меня нежными глазами. Заботливые взгляд, так не похожий на жестокие шрамы, о которых у меня пока не хватает смелости спросить, или очевидные, ярко раскрашенные татуировки, которые обвивают его руки и плечи.

— Расскажи мне о моем отце? — тихо спрашиваю я. — Пожалуйста?

Шон рассказывает мне все, что знает о человеке, которым сегодня является мой отец. Как он переехал к матери Шона, даже женился на ней, и я так рада за них обоих. В отличие от моей матери, которая так одержима чистотой и грехом и большую часть времени проводила в воображаемом мире, созданном ею самой, мама Шона заботливая и приземленная женщина. Даже в глубокой скорби по своему погибшему мужу она была доброй ко мне.

Шон надул надувную кровать, и мы лежим бок о бок, пока я рассказываю ему о своей жизни в общине. Несмотря на то, что он пытается это скрыть, я вижу, как в нем закипает ярость. Его кулаки сжаты, а плечи напряжены, когда я рассказываю ему о побеге.

О том, как полиция штата нашла меня, шестнадцатилетнюю беглянку. Я никак не могу сказать правду о злоупотреблениях, которые я видела и перенесла, и возвращена прямо домой. Они сказали, что я говорила неправду.

Я рассказываю ему об избиении, синяках, которые полностью исчезли через несколько недель, и от них не осталось необратимых повреждений, и о неделе, которую я провела в ящике для покаяния.

После этого я замолкаю, не желая, возможно, не в силах рассказать больше; рассказать ему о моей второй побеге. Рука Шона на моем колене придает мне сил. Тепло и забота в его глазах придают мне смелости.

— В тот раз я передвигалась пешком, — начинаю я таким ровным и мертвым голосом, что кажется, будто он доносится из могилы.

— Я ушла из общины посреди ночи. Я уже не своем теле, когда рассказываю остальную часть истории, или, по крайней мере, ту ее часть, которую я могу заставить себя вспомнить.

Передвигалась пешком посреди ночи, бежала через лес к главной дороге. Стояла на обочине дороги, указывая большим пальцем каждой проезжающей машине и молясь, чтобы она остановилась, но проклинай Бога, когда остановился не тот грузовик. Рыдая, когда брат Лукас и Иеремия вылезли из него, связывая меня, чтобы отвезти обратно в лагерь.

На следующий день, когда отец Эммануил судил меня. Когда моя собственная мать умоляла о более суровом наказании, но в конце концов даже она побледнела от его окончательного решения.

Умом я понимаю, что произошло в тот солнечный день. Я знаю, что моя собственная мать помогала мне в этом. Я помню ужас в ее глазах, и как он превратился в праведный гнев, когда отец Эммануил коснулся ее плеча, и двигатель ожил. Я знаю, что что-то проехалось по моей ноге, чтобы сломать ее, но, к счастью, мой разум не позволяет мне взглянуть в лицо остальному. После этого остается только огромная туманно-серая область.

То немногое, что я могу вспомнить, достаточно плохое, и тяжелое, мучительные рыдания лишают меня голоса, но Шон сильными руками удерживает меня и возвращают на Землю.

— И это, — утверждает он голосом холодным и неумолимым, как лавина, катящаяся с холма, — то, как они преподали тебе урок?

— Да, — отвечаю я тоненьким голоском.

— Это привело по-сути домой, тебе не кажется? Это стандартная вещь, которую я говорю, горькая и циничная. Это ужасная шутка. Я знаю, что это ужасная шутка. Но я ничего не могу с собой поделать. Я хихикаю и ненавижу себя за это, но хихиканье становится диким, и я не могу остановиться.

Грудь Шона поднимается под моим лицом, когда он делает глубокий вдох, готовясь что-то сказать.

— Нет, — приказываю я, прерывая его, прежде чем он успевает заговорить.

— Нет, нет, нет. Не говори мне, что это нормально-смеяться над этим. Я все еще задыхаюсь от смеха над ужасной шуткой. Привело по-сути домой! Крепкий орешик!

— Но это так. Шон смотрит куда-то вдаль.

— Это нормально. Худшие вещи в жизни? С чем труднее всего жить? Это то, над чем мы должны смеяться. Если мы не сможем? Они съедят нас живьем. Уничтожат нас.

После этого, что еще можно сказать?

Часы тикают. Я выжата полностью. Адреналин и эмоции совершенно истощили меня.

День сменяется сумерками, сумерки-ночью, и все это время я смотрю на его лицо, изучая каждую черточку. Запоминая это. Так много линий, которых раньше не было. Шрамы. Морщины. Интересно, постарела ли я так же сильно, но не могу этого видеть. Почему-то время всегда мягче с мужчинами, оно заставляет их выглядеть зрелыми.

Это был напряженный день, и, несмотря на все мои усилия бодрствовать и наслаждаться им еще немного, я чувствую, что погружаюсь в сон.

Я не борюсь с этим. Я знаю, что я в безопасности.

Шон присматривает за мной.

Глава 12

Шон

Ночь воскресенья 14 августа 2016 г.

Лежа в темной хижине, наблюдая, как угасает последние розовое сияния заката, я знаю, что не собираюсь долго бодрствовать. Мне это не нужно. Мне просто нужно не спать, пока Кортни не уснет. Это был долгий день для нее, напряженный, так что она уже скоро провалится в глубокий сон.

Меня не слишком беспокоит, что кто-нибудь из придурков общины найдет нас и выбьет дверь. У них не должно быть никаких оснований подозревать, что я в этом замешан. Они могут съездить и посмотреть дома в Портленде, но там не будет никаких следов Кортни, и даже если они поговорят с Биллом, он не поймет, что происходит. В любом случае, я сплю чутко и быстро просыпаюсь, чтобы справиться с любой угрозой, которая может проникнуть через дверь, и большая «Беретта» уже под рукой.

Позади меня, между мной и стеной, дыхание Кортни медленно входит в более глубокий ритм сна. Это хорошо. Скоро снова отправлюсь на ночное свидание с братьями и, если повезет, я не разбужу ее.

Тонкие стены хижины не фильтруют многие звуки природы. Сверчки стрекочут, а лягушки с Тилденского пруда сегодня особенно громкие. Деревья шепчутся друг с другом, потирая друг о друга листья и ветви. Вне сезона квакша испытывает свой голос, не обращая внимания на летучих мышей и сов, которые охотятся на слух. Где-то лает собака, пока я бреду по этой пустой улице в Садр-Сити, и ночное иракское солнце опаляет меня.

Дерьмо.

На этот раз я не буду их считать. Это бесполезно. Даже если они исчезнут, все равно вернутся как раз вовремя, чтобы их разорвало на куски.

— Ты умница, — одобряет Вялый. — Ты учишься.

Когда мы сворачиваем в переулок, я остаюсь. Парни выстраиваются позади меня. Я пойду первым. За мной Динь-Динь, потом Кефаль и Вялый. Мясо следует последним с ПИЛОЙ. Я не утруждаю себя надлежащими процедурами выравнивания, прочесывая справа налево, сохраняя при этом как можно больше прикрытия. Это называется «нарезать пирог». Я веду себя небрежно. Я понимаю, что из-за этого убивают, но был в этом переулке так много гребаных раз, что точно знаю, где угроза.

— Прикрой это, придурок. — Динь-Динь бьет меня по затылку, и моя панама не защищает от удара, как кевларовый шлем. Вялый с отвращением сплевывает.

— Парни, просто прикройте меня, хорошо? Я дам ей цель, которую она хочет. Вы, парни, сожгите ее на хрен. Постарайтесь, чтобы меня не убили, ладно? Оставайся здесь, где есть укрытие.

— К черту это. Почему бы и нет? Мы пробовали это во всех других случаях. Мясо совсем как философ, как и всегда.

Как только они укрылись как можно лучше, я отправляюсь в центр переулка. Приклад M4 плотно прижат к моему плечу, и, как всегда, у меня есть красная точка в центре грубой черной занавески. Мне в голову праздно приходит мысль, что я хотел бы иметь гранату. Ну что же. Может быть, в следующий раз я смогу подать заявку. Нет смысла. Это не будет иметь значения.