Единственная для Зверя (СИ) - Бессмертная Майя Страница 28

Наверное, я сильно изменилась, раз человек рассматривает меня так долго, скользя взглядом по моей одежде и останавливаясь на дорожной сумке, висящей на плече.

Ясно-понятно.

В гости припёрлась.

Наверное, такие мысли сразу возникают? И тот человек, скорее всего, раздумывает, найдётся ли у него место в квартире для такой неблагодарной дочери, как я?

Стискиваю зубы до боли, боясь разреветься, и крепко сцепливаю руки в кулачки, поправляя на плече свою дорожную сумку. Я больше чем уверена, что там, за металлической дверью мой отец, которого я по своей собственной инициативе вычеркнула из своей жизни.

Ну же…

Замок тихонько щёлкает и створка приоткрывается, явив мне невысокого роста светловолосую женщину в тёмно-синем домашнем халате. Её глаза моментально расширились при взгляде на меня, а рот приоткрылся в изумлении.

— Здравствуйте.

Хриплю, боясь произнести имя мачехи, и окатываю её дрожащим взглядом провинившейся девчонки. Это, безусловно, она.

Я ожидала, что она могла подурнеть и растолстеть за это время, но этого не произошло. Людмила Анатольевна всё так же стройна и подтянута и носит, наверное, сорок четвёртый размер, не больше. А на её ухоженном лице чуть больше косметики, призванной скрыть её морщины, чем четырнадцать лет назад.

— Здравствуй.

Её звонкий, моложавый голос звенит в наэлектризованном воздухе, и я грохаю свою сумку на пол, не в силах больше сдерживать своё нервное напряжение.

— Да ты заходи.

Она широко открывает дверь и делает шаг в сторону, пропуская меня в свежеотремонтированную прихожую. Молчит, сверля меня грустным усталым взглядом, а я неловко переминаюсь с ноги на ногу, оглядывая совершенно новый интерьер.

Боже, здесь ничего не осталось из моего детства!

Ничего, что бы хранило мои детские воспоминания.

Они переделали всё, вычеркнув меня из своей памяти окончательно.

— Людочка, кто там?

Слышу свистящий голос, в котором собралось и журчание лесного ручейка, и шелест мягкой травы, и пение птиц, и леденею, покрываясь мурашками. Мачеха ничего не отвечает, привалившись спиной к стене, и я закусываю губу.

В прихожую тут же заходит высокий мужчина, поправляя на своей шее коричневый галстук. Сердце заходится в бешеном стуке, и я не мигая, впериваю взгляд в этот галстук — это мой последний подарок отцу, который я сделала практически перед бегством из родного дома.

Значит, он его до сих пор хранит, и даже носит.

Интересно, куда он так тщательно собирается?

— Вика?

Мужчина тормозит в метре от меня, и я вижу, как по его бледной морщинистой шее начинают идти багровые пятна. Но я сама уже нахожусь в полуобмороке — мои руки трясутся, как у алкоголика в период жёсткого похмелья, а по щекам горными потоками бегут хрустальные слёзы, которые я так долго сдерживала.

— Дочка!

Папа стискивает меня в своих стальных объятиях, и я уже сотрясаюсь в беззвучных рыданиях, вдыхая до боли родной аромат — смесь тройного одеколона с запахом дешёвого курева. Папа постоянен. Как всегда.

— Ты приехала, дорогая, ты здесь!

Киваю, вытирая мокрое от слёз лицо подушечками пальцев и вновь оказываюсь в крепких объятиях отца.

*****

— Как ты живёшь, дочка?

Отец отрезает толстый кусок шарлотки и накладывает его мне на блюдце, оглядывая меня взволнованным, дрожащим взглядом. Видимо, он всё ещё не верит, что его дочь, которая сбежала от него почти четырнадцать лет назад в другой город, наконец-то, вернулась в родную гавань.

Хотя…

Я совсем не чувствую того, что я дома. Может, это от того, что в квартире за это время несколько раз делали ремонт и меняли мебель, стерев окончательно все следы моего пребывания тут, а может потому, что у плиты стоит вовсе не моя мамочка.

Я делаю глоток приторно-сладкого чая и выдыхаю:

— Нормально.

— С бабушкой живёшь?

— Нет, квартиру снимаю, рядом с местом работы. От бабушки очень долго добираться, да и в её крошечной однушке не развернуться.

Папа кивает, помешивая в своей чашке рафинад, и его карие глаза приобретают тёплый оттенок осенних листьев. Видно, он вспоминает свой последний визит к тёще, когда и я и бабуля даже на порог его не пустили, обозвав различными нелицеприятными эпитетами.

Краснею, сглатываю слюну.

Наверное, отцу тогда тоже было нелегко, но я отказалась с ним разговаривать, не захотела понять. Я была полна юношеского максимализма, не способна понять то, что чувствуют взрослые люди, охладевшие друг к другу.

— И как она, здорова?

— Бабушка? Да, она молодец, держится. Ей же скоро семьдесят исполнится, через месяц.

— Помню, прекрасно помню. Я же каждый год звонил ей, хотел поздравить с праздником, а заодно и узнать хотя бы твой номер телефона.

В карих папиных глазах плещется что-то похожее на отчаяние и в моём некогда каменном сердце начинает болезненно щемить. Значит, он всё это время не терял надежду вновь соединиться со мной? А я-то думала, что он и забыл о моём существовании…

Поднимаю лицо к потолку, пытаясь сдержать очередную порцию слёз, вязким комом стоящую в горле.

— Да? Она мне не говорила…

— Она и не разговаривала со мной. Сразу же бросала трубку, как слышала мой голос.

— Понятно.

Вот в этом — вся бабуля.

Её не переделать и не изменить. Если кто-то совершает ошибку, то становится для неё врагом номер один, невзирая ни на какие жизненные обстоятельства. Так раньше и я себя вела, упрямо отмахиваясь от своих корней.

— Она, небось, всё так же обижена на меня?

Опускаю глаза в стол, ковыряя ложечкой сладкое тесто, вперемешку с кусочками яблока. Ну, не говорить же отцу, что бабуля именно его считает виноватым в смерти своей дочери?

Эту историю уже давно пора похоронить.

А бабушка не отступится от своих мыслей, уж я-то её знаю.

— Ну, ладно.

Папа небрежно машет рукой, уставившись на мою правую руку без обручального кольца, и ласково накрывает её своей большой тёплой шершавой ладонью.

— А сама-то как, замуж не вышла? Внуки у меня есть?

— Нет, не получается.

Сглатываю комок, стоящий в горле, и поднимаю глаза на тётю Люду, молчаливо стоящую у раковины. В её глазах заворачивается какой-то грустный вихрь, и мне кажется, она понимает, в чём моя проблема.

— В чём же дело? Большие у тебя требования к мужчинам, или ты думаешь, что все они — подлецы и изменники, наподобие твоего отца?

— Да нет.

Произношу нараспев, смущённо улыбаясь, и кошусь на Людмилу Анатольевну, которая в отчаянии мнёт уже третью бумажную салфетку. Её глаза печально ощупывают меня, а аккуратно нарисованные брови слегка приподняты. Нервничает?

— Коленька, тебя ведь в салоне ждут.

Папа нервно смотрит на большие круглые часы, висящие над столом, и с надеждой интересуется:

— А перенести визит нельзя?

— Уже нет. Они же звонили, и я подтвердила, что ты придёшь.

Отец крякает от досады, поспешно встав со стула.

— Я быстро, дочка. Записался на стрижку, а то Людочка говорит, что я уже оброс и скоро буду похож не на дедушку, а на бабушку.

Папа громко смеётся над своей собственной шуткой, совсем как во времена моего детства, поспешно выходя в прихожую, и я старательно пытаюсь удержать на губах приветливую улыбку.

Это даже хорошо, что отец уйдёт, оставив нас с его Людочкой наедине.

Нам надо о многом поговорить.

*****

— Вика, хочешь ещё чаю?

Мачеха выбрасывает скомканные салфетки в ведро, как только за отцом захлопывается входная дверь и выжидательно вперивается в меня взглядом своих серых глаз.

Раньше я ненавидела её глаза — обычные, серые, без изюминки. В них всегда плескалось безграничное спокойствие вперемешку с холодной стальной силой. В детстве мне казалось, что тётя Люда совсем не красива — обычная серая мышка в глухом чёрном платье, ну что в ней мог найти мой отец?