Выкупи меня (СИ) - Белая Яся Страница 28

Глеб мотает головой.

— Они снова наведут на тебя этот цветок. И ты…

Трясу его, потому что самого сейчас трусит и колбасит не по-детски…

— А представь если бы Алёна… — еле хриплю… — у них…

Потому, как меняется его лицо, как трескается и слетает на хер маска холодного бесстрашия, понимаю — достучался!

— Я её туда отвёз — я и вытащу! — говорю уверено, хотя уверенности нет ни на грош. И добавляю, чтобы уже совсем наверняка пробить броню: — Пожалуйста…

Он кивает:

— Есть один способ, «но»…

— Но? — бешусь я. — Нет никаких «но». Они умерли в конвульсиях. Мне подходит любой вариант.

— Этот вариант особенно дерьмовый. Билет в один конец.

— Да похер вообще. Главное, вытащить оттуда Нику.

Вытащить, если жива. Найти ей лучших специалистов, чтобы прошла реабилитацию — а то слишком много стрессов на маленькую девочку. И отпустить.

Хотя… отпускать и не придётся. Я, скорее всего, сдохну. И это — лучший вариант. Потому что, если останусь жив, буду рассчитывать на прощение. А в моём случае это… подло…

Глава 10. Последствия выбора

Ника

Прихожу в себя… и понимаю, что сижу в кресле.

Уже хорошо. А то, если вспомнить, что предшествовало моему попаданию в эту комнату — кстати, большую, красивую, с антикварной мебелью, картинами и камином — то очнуться я могла и на каком-нибудь жертвенном алтаре. В качестве агнца на заклание.

Кресло всё-таки лучше.

Но вот руки мои плотно примотаны к подлокотникам, а щиколотки — к ножкам кресла. Скотчем. Ай-яй-яй, что же вы так не бережёте дорогую вещь? Скотч же весь лак сдерёт! Это я — чтобы успокоить себя. Потому что то, что привязана, да ещё и так крепко, — плохо.

Но хорошо то, что одета. И одежда даже не слишком порвана. Это даёт мне надежду, что насиловать меня не будут. Пока.

Мысль снова мечется, подкидывая картинки недавнего прошлого — как шестеро отморозков кидаются на моего Аристарха. Вшестером на одного! Понятие чести им явно неведомо. Как он там? Мой бедный! Что они с ним сделали, уроды?

Вспоминаю ужас в карих глазах, протестующий крик, как муж рванулся ко мне. Страшно представить, что с ним сотворили. Такое вмешательство в сознание не проходит бесследно. А помноженное на стресс, боль, отчаяние…

Только бы с Аристархом было всё хорошо! Скрещиваю пальцы.

Мне хватит и Вадима.

Наверное, на мне проклятье, что мужчины, которым я нравлюсь, страдают, а то и вовсе гибнут!

Лучше не думать.

Впрочем, из размышлений меня небрежно вырывают — в комнату, широко распахнув двустворчатые двери, вальяжно шествует мужчина. Благородной наружности, одетый, как лондонский денди, гладко причёсанный. На вид — сорока пяти-пятидесяти лет.

Проходит, садится напротив, с любопытством рассматривает меня. Чёрные глаза, сканирующие меня, напоминают провалы. Они напрочь лишены жизни и эмоций.

— О, наша Вероничка-клубничка очнулась.

Меня передёргивает от фривольного слащавого тона.

— Вы всегда констатируете очевидное? — говорю я, а сама чувствую, как голос хрипит. Будто не мой. Гостеприимный хозяин не предложил мне даже простой воды.

— Дерзишь, — тонкие губы незнакомца кривит довольная ухмылка, и он тотчас же становится отталкивающим и мерзким, — это хорошо. Не люблю ломать бесхребетных кукол.

От перспективы продирает холодом по позвоночнику.

— Ломать? — переспрашиваю, облизывая пересохшие губы.

— Да, детка, — не щадит он. — Жёстко и бескомпромиссно.

— Но за что? — не понимая и пугаясь, хлопаю ресницами.

Мужчина не отвечает. Подходит ближе, наклоняется, обдавая меня запахом довольно-таки приятного одеколона, обнюхивает меня, как зверь.

— Сладчайшая, — шепчет он, прикрывая глаза.

А меня тошнит и корчит от омерзения.

— Как он тебя называет? Точно, чем-то сладким… Правда ведь…

— Кто он? Что здесь происходит? О чём вы говорите?

Я ни черта не понимаю, и это пугает просто нереально.

— Ни о чём, а о ком, Вероника, — поясняет он, отталкиваясь от подлокотников, к которым прижимал мои руки, и отстраняясь. — О людях, что стоят между нами с тобой, дорогая. Людях, сотворивших много-много зла. И о расплате.

— Расплате? — судорожно сглатываю.

Мне не нравятся все эти слова «ломать», «расплата». Они звучат слишком зло.

— Да, сладчайшая, тебе придётся заплатить по счетам.

— Но я ничего не сделала?! Я вообще вижу вас в первый раз.

— Неправильно, Ника, — поправляет он. — Первый и последний. Я буду последним, кого ты увидишь в своей никчёмной жизни, девочка. Потому что я не намерен тебя отпускать.

Он отходит к пузатому комоду на гнутых ножках, достаёт оттуда тонкий металлический прут и с маньяческим видом оборачивается ко мне, заставляя холодеть от нездорового блеска глаз.

— Причиной всему твой отец, детка.

— Мой отец? — хмыкаю я, хотя самой страшно до одури, до ледяного пота. — Но ведь я его не знала толком. Мне и пяти не было, когда меня бросили. Причём тут я?

— Видишь ли, милая, твой гадский папаша умер, — ухмыляется незнакомец. — Но перед тем как умереть, он успел разрушить мою жизнь. Превратить её в ад. Поэтому теперь я разрушу тебя. Утащу в самое пекло. Ты будешь кричать и умолять, как она…

И шагает ко мне, рассекая по пути воздух тонким прутом…

Ёжусь, вжимаюсь в кресло, зажмуриваю глаза. Как будто всё это может спасти. Вот и психопату, поймавшему меня, — а он явный психопат! — смешно.

— Не бойся, Ника, — слащавым тоном тянет этот ненормальный, — пока не бойся. — Он ведёт прутом мне по щеке, холод металла заставляет сознание метаться в панике. Один удар такой гадости — и у меня будут рубцы до мяса. Чувствую, как холодная струйка сбегает по позвоночнику. Я вся взмокла и липкая, как попавшая в мёд муха…

Глупая муха в лапах паука. Тварь смеётся, издевательски и победно.

— Открой глаза, — требует он.

Нахожу в себе силы вскинуть голову, заталкиваю панику поглубже — она мне сейчас не помощник и не советчик.

— Смелая девочка. Вся в него. В Вячеслава Дрейнга. Он тоже был смелым до отчаяния. Но при этом — отличался крайним правдолюбием. Дурацким, чрезмерным, никому ненужным. Он оказался тем утёсом, о который в прах разбились её мечты. Тем, кто уничтожил её, словно шлюпку, попавшую в шторм. В щепки…

Прут снова рассекает воздух совсем близко. Свист воздуха проходится по ушам. Хочется их заткнуть, но я могу лишь дёргаться, пытаясь отстраниться подальше.

Мне не хочется плакать перед этим уродом, но слёзы — от страха, одиночества, жалости к себе — градом катятся по щекам. Я не могу их вытереть. Только глотать. Солоно-горькие, как перспективы.

— Ты ведь хочешь знать ответы, — он приближает своё лицо к моему вплотную, и кажется сейчас уродливым, картинка плывёт за пеленой слёз… — хочешь же, глупая мушка?

Киваю и выдавливаю с трудом, потому что во рту солоно и пересохло:

— Хочу.

Выходит жалобный хрип, но мне сейчас всё равно.

— Твои родители, моя мать, Иван Ресовский, отец твоего благоверного, и старик Драгин, дед небезызвестного тебе Всеволода, — основатели «Серебряного лотоса».

— Что? — не верю своим ушам.

— Нет-нет, не такого, — он поводит рукой. — Нынешний я, как наследник, несколько модифицировал. Прежний был другим — цветком мудрости, просвещённости, долголетия, любви. Они — четверо учёных и матёрый оружейник. Романтики, мечтатели… глупцы… — он запрокидывает голову и дико, пугающе хохочет. — Они создали прибор, способный влиять на сознание людей. Внушать им позитивные мысли. Тебе ведь понравился вечер в парке аттракционов? — глотаю слёзы, киваю. — Вот, это всё цветок… Они хотели научить людей радоваться, дарить счастье. В нашем мире столько негатива. Он порождает конфликты и войны. «Серебряный лотос» намеривался принести другой мир. Но кому он интересен? Моя мать первой поняла, что использовать прибор в таких целях — глупая трата ресурсов. Она пыталась достучаться, докричаться до них, но всё тщетно. Её поддержал и Драгин — она смогла убедить старика, что их «цветок» на самом деле оружие. Притом такое, аналогов которому нет в мире. Похлеще атомной бомбы. И тогда твои родители, Дрейнги, пошли ва-банк. Отец опубликовал серию статей в крупных научных журналах. Вызвал огонь на себя. Но это не было самоубийством. Он подставил под удар весь проект. Ресовский и Драгин вовремя соскочили, устранились. Эти чистоплюи слишком дорожили своей репутацией — ну ничего, я её им подпорчу. А вот твой отец… Он… он уничтожил её. Мою мать. Предал, растоптал. Ей ничего не оставалось, как пустить себе пулю в лоб. Она умерла у меня на глазах! И я поклялся, на её могиле поклялся, что вы, Дрейнги, заплатите. Кровью. Муками. Слезами. И Ресовские. И Драгины.