Александр Юк - Четыре четверти. Взрослая хроника школьной любви Страница 28

Маша проснулась в очередной раз в невыносимо неудобной позе. Она присела на лежанке и стала массировать затекшую руку. Из-за щели в прилипших к отпотевшему стеклу занавесках просачивался пока еще блеклый натуральный утренний свет. Рядом, по-детски безмятежно-трогательно обняв во сне подушку, спал Женька. Маша не удержалась и провела ладонью по его вихрам. Она огляделась. По сравнению с тем, как теснились девчонки, Женька лежал просто королем. Один он занимал больше места, чем Маша с Ингой вдвоем. Маша попыталась его подвинуть ближе к стенке, но он замотал, не просыпаясь, головой, пробормотал что-то невнятное и улегся снова на старое место. Маша улыбнулась. Неожиданно Женька открыл глаза и посмотрел совершенно ясным и ничего не понимающим взглядом. Маша сидела, обхватив колени и положив на них голову, и наблюдала, как откуда-то издалека к Монмартику возвращается сознание.

– Ма-ашенька… – наконец нежно протянул он.

– Т-с-с, – она приложила к губам палец.

Он покосился на спящих девчонок и прикрыл веки, показывая, что понял. И вдруг удивленно чуть слышно зашептал:

– Ой, это что же, я всю ночь здесь проспал?

Маша улыбнулась и кивнула.

– Ничего себе… Как же я заснул? Мы вроде говорили, говорили… Даже не помню, на чем я отключился. Я до этого спал двенадцать часов… за четверо суток.

– Что же ты по ночам делал?

– Придет время – узнаешь, – загадочно улыбнулся Монмартик. – И долго еще судебное заседание вчера продолжалось?

– Пока не поняли, что воспитывать уже некого.

– Ребята на меня здорово сердятся?

– Вчера сам мог видеть. Ты для этого сделал все от тебя зависящее. Инга, по-моему, готова была вывести тебя в чистое поле, поставить лицом к стенке и пустить пулю в лоб. А Оля, наверное, задушила бы собственными руками.

– Кажется, я Ольке тогда что-то лишнее наговорил. Жаль. Но она слишком рьяно бросилась защищать Гарика. К тому же еще загнула про его благородство. Я отсутствующих не обсуждаю. Вот ей и досталось.

Когда на Женьку пытались наехать, порой не выбирая особо парламентские выражения и не отслеживая уровень громкости, он, возражая, но не оправдываясь, никогда не переходил на тон нападавшего. Чем тот становился громче, яростнее, даже грубее, тем намеренно невозмутимее и тише отвечал Монмартик. Содержание могло быть сколь угодно резким, но форма от этого не зависела. Он не изменял себе, как бы его не провоцировали окружающие.

Удивительно, Оля так агрессивно нападала вчера вечером на Монмартика, что Маша даже опешила. Олька вступилась, едва разговор зацепил Гарика, и Женька чуть не довел ее до слез. И это всегда веселая, беззаботная хохотушка Оля! Оля, у которой кроме ветра в голове, как считал сам Гарик, оказывается, есть и еще что-то, чего Маша не разглядела раньше. Ну и ну…

– И как же вы теперь… с Гариком?

– Как мы будем сосуществовать? Не переживай. Так же. Есть одна принципиальная разница между конфликтами девчонок и мальчишеской разборкой. Вы будете носить обиду в себе до последнего, улыбаться, даже дружить, а если обида выплеснется, то это обязательно все и навсегда: забирай свои игрушки и не писай в мой горшок. А мужики наговорят друг другу, еще и по физии надают, а потом встречаются, общаются, как ни в чем не бывало. Тут больше прагматизма. Я не хочу потерять друзей. Это реальная ценность. Я не могу по своему усмотрению заниматься здесь селекцией, решать кому быть, кого не допускать. Я такой же, как все, как он. Если Гарик входит в этот круг, то нравится мне это или нет, не имеет значения. Мне не нравится дождь. Ну и что? Я отношусь к Гарику так же. Он разный. Как погода… Погода тоже: бывает приличной, а бывает вообще никуда. Это объективная реальность, данная нам в ощущениях.

Маша задумалась.

– Зачем ты наврал Дику про девицу?

– Да я, в общем-то, и не врал. Сказал, чтоб отвязался. Чтобы не рассказывать, что меня продержали полночи в «обезьяннике», устанавливая мою личность. Там компания у меня была как раз дамская, соответствующая. Меня забрали у станции как подозрительное лицо без опозновательных документов. Посадили в мотоцикл с коляской. Привезли в милицию. Потом за девицами приехали, выкупили. Меня тоже хотели до кучи отпустить, денег у меня все равно не было, и откупаться я не собирался, а я попросил еще полчасика посидеть, погреться. Они обомлели, но ничего, не выгнали.

– Балбес ты, и это самое ласковое, на что ты напрашиваешься.

– Ты ничего не хочешь у меня спросить? Про Риту?..

– Нет. Не хочу. Не знаю почему, но я тебе верю. Без объяснений.

– Спасибо. И это правильно. А почему ты вчера молчала?

– А тебе что, показалось мало. На тебя и так все накинулись.

– Вот, а ты бы меня и защитила.

– Я? Вот еще, с какой стати? Да, по-моему, ты ни в чьей защите и не нуждался. А с чего ты решил, что я тебя должна поддерживать?

– Мне так казалось… Мне так хотелось, – поправился Женька. – Я думал, хоть ты меня поймешь.

– Может, я и поняла, но это еще не значит, что согласилась. Маленькая пухлая Олька потерлась во сне вздернутым носиком о подушку и повернулась на другой бок, уткнувшись в затылок Инге.

– Ой, что-то я столько места занял, – только сейчас заметил Женька. – Ты бы меня приструнила.

– Ага, с тобой попробуй, справься, – едва слышно прошептала Маша.

– Ладно, Машут. Ты ложись на мое место, я пойду к ребятам досыпать, а то как-то неудобно.

Маше стало немного грустно от того, что Женя ушел. В сон, конечно, клонило, но еще больше хотелось поболтать. Маша лежала с открытыми глазами.

Когда Монмартик спросил, почему она вчера промолчала, Маша не то чтобы солгала… Нет, конечно. Но все-таки не сказала всей правды. На самом деле, еще днем она готова была вступиться за него перед ребятами. Не потому, что чувствовала за Женькой правоту, но, не углубляясь в нее, хотела встать на его сторону, как выбирают союзников по принципу кого, а не что поддерживать. Хотя бы уж из-за того, что Монмартик оказался один (так, по крайней мере, она объясняла себе). А вот вечером Маша молчала. Молчала, так как была растеряна, была сбита с толку Женькиной непоколебимой уверенностью в себе, его упрямым нежеланием ни на шаг отступиться от своих и только им исповедуемых идеалов, абсолютных, бескомпромиссных, похлеще любых религиозных догм. Если он чего-то не позволял себе, значит, не мог позволить этого никогда, без исключений и поблажек. Если считал дозволенным, его не могли остановить общие нормы. Любая попытка его защищать казалась неуместной: он не нуждался в адвокатах, к нему самому не знали, как подступиться.

– Я не терплю пошлости во всех ее проявлениях. И вы не заставите меня быть к ней снисходительным, – перебивал он Ингу, даже не дослушав до конца все ее призывы к терпимости. Женькина прямолинейность в иных вопросах обескураживала. Маша не понимала, как можно жить в таких железных, раз и навсегда заданных рамках. Как она должна была вести себя вчера? Маша не знала. И она молчала, молча переживая и молча наблюдая этого странного, непонятного, такого непохожего на остальных парня…