Нежна и опасна (СИ) - Володина Таня Страница 29

Молчанов быстро наклонился, подхватил мои ступни и положил себе на колени. Накрыл горячими ладонями:

— Что, потеряла свои хрустальные башмачки?

— Я же не Золушка, — возразила я, — у меня кеды.

От его рук разливалось восхитительное тепло. Я и не знала, что это так приятно, когда мужчина согревает твои замерзшие ноги. От избытка телесных ощущений я поерзала на сиденье, чувствуя незнакомое волнение. Это была смесь страха, ликования и сладкого предвкушения. Молчанов принялся массировать ступни, растирая пальцы по одному. Я успела подавить резкий вздох. Каждое его движение непостижимым образом отдавалось в паху и цепляло чувствительные потаенные струнки. Я мысленно взмолилась, чтобы он не останавливался.

Он потянулся к сумке, стоявшей за креслом (мои пальцы уперлись ему в грудь!), пошарил в ней и достал забавные мужские носки — черные в бирюзовый горошек. На резинке мелькнула надпись «Тайгер оф Свиден». И тут же, как по команде, перед глазами возник его мускулистый живот с дорожкой волос, исчезающих под резинкой белых боксеров. Я прикусила губу, чтобы не застонать в голос или не выругаться.

Молчанов ловко надел на меня свои носки, хлопнул по подошвам и спросил:

— Согрелась?

— М-м-м…

Он спустил мои ноги с колен, словно прогнал пригревшегося котенка. Сначала поймал, приласкал, потискал, а потом отпустил и забыл о нем. Прозвучал сигнал. Молчанов нажал на кнопку на приборной панели. Дверь открылась. Стюардесса принесла бутерброды с ветчиной и сыром и дымящийся ароматный кофе — всего две чашки.

— А Саше? — спросила я, гадая, видел ли тот нашу небольшую сценку или эти десять-пятнадцать секунд остались без его внимания.

Саша даже не обернулся на мой вопрос. Видимо, наушники подавляли все шумы, и слышал он только диспетчера и пилотов других бортов, пролетающих поблизости. Молчанов ответил за него:

— Он потом перекусит, ему приготовят что-нибудь другое. — И пояснил: — По правилам мы не должны есть одинаковую пищу.

— Почему? — я жадно откусила бутерброд, чувствуя страшный голод.

— Потому что если ветчина несвежая, то пусть лучше пострадает один пилот, чем оба сразу. Кому-то же надо посадить самолет, пока другой в туалете, логично?

— Логично, — согласилась я.

Волнение постепенно улегалось. Чем дольше я находилась рядом с ним, тем менее остро воспринимала его присутствие. Его тело, голос, взгляды, нашу физическую близость — полметра вместо десяти тысяч километров. Первоначальные эмоции от встречи перестали меня сотрясать. Я уже не боялась упасть в обморок от прикосновения к нему. Мы потихоньку возвращались в старый формат общения, когда могли спокойно обсуждать разные вещи — мою жизнь, прошлое Кирилла, наши планы — и не шарахаться друг от друга. Неловкость и нервозность, вызванные долгой разлукой и нашим двусмысленным положением, прошли. Теперь мы могли нормально поговорить — если бы захотели.

Я допила кофе и придвинулась к окну, закрываясь рукой от палящего солнца.

Под нами проплывали заснеженные горы — гряда за грядой. В глубоких долинах сверкали длинные языки ледников. Они как змеи извивались между хребтами и сползали в ослепительно-синее море, усеянное мириадами белых точек.

— Где мы? — спросила я.

— Над Гренландией, — ответил Молчанов. — Видишь внизу айсберги? Довольно коварные штуки. Хорошо, что мы в самолете, а не на корабле.

— Хорошо, что мы… вместе.

Я не смотрела на него, но ощущала его взгляд.

— Мы не вместе, Аня, — тихо сказал он.

— Может быть, зря?

— Есть вещи, которые нельзя изменить.

— Нельзя или ты не хочешь?

— Я не могу.

— И что же нам делать?

— Ничего. Принять ситуацию, стать родственниками — братом и сестрой. Со временем все забудется.

— Ты веришь в это?

— Да. И тебя прошу поверить.

Я видела, что он говорит искренне. Что бы он ко мне ни чувствовал, он хотел стать для меня братом — и не более того. Но смогу ли я относиться к нему как к брату? Кастрировать свою любовь, погасить влечение, заставить тело замолчать?

— Прошу тебя, Аня, — повторил он и протянул руку, — будь мне сестрой. Это единственное, что я могу предложить, но предлагаю я это от чистого сердца.

Он улыбнулся — открыто, светло и немного грустно. Он выложил карты на стол и ждал, что я сделаю то же самое. Больше никаких намеков, двусмысленностей и недомолвок. Никаких тайных прикосновений и полуоборванных ночных разговоров. Ничего, что можно трактовать двояко.

Разве я могла сказать «нет»? Он был коварнее гренландского айсберга, а я его любила.

— Хорошо, — сказала я, — я буду тебе сестрой.

И в знак братско-сестринской любви я пожала его горячую сухую ладонь.

35. Новая страница

У меня уже был старший брат — единокровный. Сын папы от первого брака. Когда мне было три или четыре года, они с матерью уехали из Овсяновки — поэтому я его не помнила. В детстве я часто расспрашивала дедушку, каким он был. Мне очень не хватало родного и близкого человека, и я с тоской вспоминала о потерянном братике. Дед меня «успокаивал»: «Да не думай ты о нем! Он так-то бедовый пацан был, не стал бы возиться с девчонкой». «Что значит бедовый?» — спрашивала я. «Ну, борзый такой, хулиганил по поселку. Ларек с сигаретами поджег, утку у Денисовых украл. Правильно мать его увезла. Может, в городе он образумится». В каком именно городе должен был образумиться мой брат, дед не знал. В Питере или Петрозаводске? Или, может быть, в Мурманске? Или в Архангельске?

Я прикинула: сейчас моему брату должно быть чуть за тридцать. Его звали Виктор, а фамилия — Ануков, если он оставил фамилию нашего отца. Больше я о брате ничего не знала.

А теперь у меня появился еще один братишка.

Случись такое чудо несколько лет назад, я бы прыгала от счастья. Брат! Взрослый! Умный! Летчик! Но сейчас я не видела поводов для особенной радости. Я вернулась в салон, сняла носки в бирюзовый горошек, тщательно скатала в комок и засунула в потайной карман сумочки. Это будет мой оберег. Я решила: каждый раз, когда мне покажется, что он по-особенному на меня смотрит, или говорит что-то неподобающее, или неровно дышит в мою сторону, я буду доставать этот комочек и вспоминать сегодняшний разговор в залитой солнцем пилотской кабине.

«Это единственное, что я могу тебе предложить».

Отец написал: «Борись за свое счастье, ничего не бойся, настоящая любовь все оправдывает». Но с кем бороться? С Молчановым? Он все для себя решил, его не сдвинуть с выбранной позиции. Должно быть, он много об этом размышлял: как в одну лодку погрузить волка, козу и капусту. И нашел замечательный выход: объявить капусту сестрой.

А я-то нервничала, грезила о нем, строила воздушные замки, испытывала перед Кириллом и Машей чувство вины, колебалась, сомневалась, терзалась — а у него все просто: «Мы должны стать родственниками». Все забудется. Все пройдет. Все перемелется.

Пришло время посмотреть правде в глаза: у Молчанова не было ко мне сильного влечения. Если бы было, он не смог бы вести себя так сдержанно, доброжелательно и адекватно. Его бы штормило не хуже меня. Он бы не устоял перед моими чувствами, которые я от него не прятала и много раз выказывала. Я объяснилась ему в любви в «Старбаксе», сообщив, что влюбилась впервые в жизни — но не в Кирилла. «Ты знаешь, что я хочу сказать». Я проникла в его спальню и честно сообщила в глазок камеры, что скучаю. «Я хочу быть с тобой, я люблю тебя». И даже сегодня я домогалась ответа на вопрос что нам делать, не скрывая своих намерений.

Я всегда выражалась предельно ясно.

Если бы Молчанов был хоть капельку влюблен, он бы не смог отшивать меня раз за разом. Он живой мужчина, а не кусок карельского гранита. Все, что я о нем знала, — история его дружбы с Кириллом, отношения с Машей, свадьба и развод с Леной, — все говорило том, что он эмоциональный, тонко чувствующий, а иногда даже импульсивный человек.

Просто он не любил меня. Вот и все. Да, он что-то испытывал, но это что-то было настолько несущественным, что легко сбрасывалось со счетов.