Белва Плейн - Золотая чаша Страница 29

Хенни смеется.

– Изумительно, дорогой.

Нет, никаких сомнений нет и быть не может. Ему хорошо с ней. В таких вещах мужчина не может притворяться. Вот если бы только она была уверена, что она единственная.

Прекрати, Хенни, прекрати сейчас же.

– Я засыпаю, – говорит он.

– Я тоже.

Она закрывает глаза. Лежа в тепле, она и вправду начинает засыпать. Ей чудится, что сквозь закрытые веки она видит что-то розовое. Целых девять лет прошло со дня пожара, изменившего их жизни, а они все еще любят друг друга и всегда будут любить.

Конечно, всегда… Разве не так?

ГЛАВА 4

За блестящим фасадом периода, получившего название «Belle Eroque», с его чувственным изысканным искусством, новой, непривычной для слуха музыкой, со всей его роскошью и утонченной красотой просматривались мрачные пугающие задворки.

Активность анархистов, организовавших убийства итальянского короля, австрийской императрицы и африканского президента, вселяла ужас в сердца европейцев и американцев. Представители других общественно-политических движений, не столь радикальные, как анархисты, но не уступавшие им по убежденности и решительности – социалисты, суфражистки и борцы за разоружение – тоже не сидели сложа руки. Они проводили митинги, устраивали марши протеста, собирали подписи под петициями, выступали на страницах печатных изданий. Писатели и журналисты начали крестовый поход против засилья коррупции, нечеловеческих условий труда на скотобойнях, эксплуатации детского труда, грубого унизительного обращения с рабочими на нефтяных скважинах в Пенсильвании.

В Нью-Йорке прошли забастовки против высокой платы за жилье и «мясные» бунты. Домохозяйки вышли на демонстрации против дороговизны продуктов питания; они пикетировали продовольственные лавки, обливали керосином непомерно дорогое мясо. Двадцать тысяч белошвеек объявили забастовку, требуя повышения заработной платы и улучшения условий труда.

– Они работают по семьдесят часов в неделю, а получают меньше пяти долларов. Мне противно носить эту блузку в стиле девушки Гибсона,[16] – заявила Хенни, дергая белый кружевной гофрированный воротник. – Ты знаешь, Дэн, что у них из зарплаты вычитают за стулья, на которых они сидят, нитки и иголки, которыми они пользуются, за личные шкафчики в рабочих помещениях; вдобавок им приходится мириться с… приставаниями мужчин.

– Хо-хо, – хохотнул Дэн. – Приставаниями, говоришь?

– Что тут смешного? Это же возмутительно. Ну-ка, помоги мне расстегнуть это. Каким образом, по их мнению, женщина может снять или надеть такую вот блузку со всеми этими многочисленными скользкими маленькими пуговичками на спине? Если, конечно, у нее нет горничной или мужа.

В зеркале отразилось лицо Дэна, склонившегося над застежкой.

– Негодование делает тебя краше, – сказал он и поцеловал ее в шею.

– Ах, Дэн, это задевает меня за живое, больше, чем что бы то ни было. Это личное. Я ведь знаю многих из этих девушек. Они приходят в благотворительный центр, такие юные, одинокие, не успевшие еще освоиться в чужой для них стране. За последний год-два появилось много иммигранток из Италии.

Дэн вдруг посерьезнел.

– Им необходимо вступить в профсоюз.

– Я знаю. Но все они надеются выйти замуж и уйти с работы, так что профсоюзным организаторам трудно бывает преодолеть их пассивность. И еще я думаю об Ольге. Она нездорова. Боюсь, это… – она помолчала, размышляя. – Знаешь, я должна что-то сделать.

– Ты? Что ты можешь сделать?

– Я могу участвовать в пикетировании. Хотя бы это.

Шел второй месяц забастовки. Девушки пикетировали фабрику. Они ходили по двое, держа в руках плакаты, призывающие к борьбе, распевая песни протеста на итальянском и идише. Если одна выбывала из строя по болезни или из-за малодушия, двое вставали на ее место.

О, какой же стоял холод, а резкие порывы январского ветра едва не сбивали с ног. Раз за разом проходили они расстояние примерно в полквартала – от здания фабрики до угла улицы – и поворачивали обратно.

Хенни приходила каждый день, когда Фредди был в школе. По возможности она старалась держаться рядом с Ольгой Зареткиной.

– Возьми мое пальто, – предложила она однажды. – Оно теплее твоего. Ты же насквозь продрогла.

Ольга придерживала воротник у шеи, стараясь запахнуть его поплотнее, а руки, вылезая из коротких рукавов, не доходивших до перчаток, оставались голыми.

– Это еще зачем? – негодующе воскликнула она. – Чего ради тебе это делать? Я не нуждаюсь в… – приступ кашля не дал ей договорить.

– Ольга, я не хотела смутить или обидеть тебя. Давай не будем ходить вокруг да около. Твое пальто тонкое как бумага, а ты больна.

Ответа не последовало. Они медленно шли вперед, хлюпая по грязному растоптанному снегу. Ветер раскачивал плакаты, прикрепленные к тонким длинным палкам, пытаясь вырвать их из онемевших рук. Какой-то водитель умышленно вырулил автомобиль поближе к тротуару. Девушки, взвизгнув, отскочили, чтобы не попасть под летевшую из-под колес грязь, а водитель презрительно рассмеялся. Зато рабочий, сидевший в кузове грузовика, выехавшего из-за угла как раз в тот момент, когда к нему подошли первые пары небольшой колонны, приветственно поднес руку к фуражке.

– Ольга, – настаивала Хенни, – тебе вообще не следует здесь находиться. Тебе надо пойти к врачу.

– Какая мне польза от врача, если я не могу заработать себе на жизнь? Нет, забастовка сейчас на первом месте. – Ольга говорила с легким акцентом, не более заметным, чем акцент какой-нибудь русской графини, изучавшей английский с гувернанткой. – А потом я и так знаю, что со мной.

Она была права. Даже человеку, не разбирающемуся в медицине, нетрудно было догадаться, что Ольга больна туберкулезом, с полным основанием считавшимся убийцей номер один жителей Ист-сайда. Лихорадочный румянец, необычайно яркий блеск глаз были такими же типичными признаками заболевания, как и кашель.

– Да, я знаю, что ты плохо чувствуешь себя последнее время. Ты мне говорила.

– Не надо, Хенни. Давай называть вещи своими именами.

– Но… заранее ведь ни в чем нельзя быть уверенной. Возможно, врач…

– Что, врач? Как ты сама недавно сказала, не будем ходить вокруг да около.

Она умрет, так же как и ее муж. Она сама знает это. Через несколько месяцев она уже не сможет вставать с постели. Она будет поворачиваться набок и сплевывать сгустки крови. Ее постоянно будет лихорадить. Смерть будет приближаться медленно, если только она не схватит воспаление легких на этом холоде. Тогда конец будет более быстрым и безболезненным.

В молчании они дошли до конца квартала. Хенни, наклонив голову, взглянула на подругу – Ольга была намного ниже ее, как, впрочем, и большинство женщин. Однако шла она в ногу с Хенни – раз-два, раз-два, до угла и обратно, и так час, второй, третий. Зачем она это делает? Ей ведь наверняка не придется воспользоваться плодами забастовки, даже если бастующим удастся чего-то добиться. Для нее было бы куда проще примкнуть к горстке запуганных, сломленных душевно женщин, ставших штрейкбрехерами, которые под охраной здоровенных полицейских каждое утро поспешно проскальзывали в здание фабрики.