Джудит Гулд - Рапсодия Страница 29

— Ты прав, — ответил Дмитрий. — Но университет наверняка захочет отобрать самых лучших.

— И кроме того, — вмешалась Соня, — надо продать машину, мебель, упаковать вещи. Много времени это не займет.

— Но ведь Буним пишет, что они все оплатят. Мы можем просто оставить все кому-нибудь…

— Он готов предоставить нам ссуду. Это ссуда, Миша. Ты ведь прочитал письмо. Он дает нам деньги на переезд и на обустройство в Нью-Йорке, но это не безвозмездный дар. Поэтому мы не можем просто сняться с места и уехать. Мы должны быть осмотрительны, сынок.

Миша внезапно замолчал. Задумался.

— Почему именно сейчас? Почему он не сделал этого раньше? Почему ждал столько лет?

— Миша, ты слишком возбужден. Ты невнимательно прочел письмо. Он пишет, что хотел быть уверен в том, что учение в Нью-Йорке пойдет тебе на пользу. В том, что ты созрел для этого.

— Он давно уже мог быть в этом уверен.

— Послушай, сынок, — заговорил Дмитрий. — Бунимы очень щедро помогали нам здесь, в Тель-Авиве, через Хаима. Ты ведь это знаешь.

— Да, знаю.

— И мы им вернули долг, также через Хаима. Но вероятно, как и большинство богатых людей, они хотят, чтобы их деньги окупались. Поэтому мистер Буннм ждал, хотел удостовериться, что мы стоим этих денег.

— Иными словами, он хотел быть уверен, что я достаточно одарен для Нью-Йорка?

— Совершенно верно, — кивнула Соня.

Миша устремил пристальный взгляд сначала на отца, потом на мать. Соне стало не по себе от этого взгляда. Никогда еще она не видела в чьих-либо глазах такой решимости. Такой пугающей решимости. Это, наверное, просто эффект яркого израильского солнца, пыталась она успокоить себя.

— Ну, я ему покажу! — отрывисто бросил Миша. — Вот увидите, я ему покажу.

Глава 12

Нью-Йорк, 1986 год

Швейцар придержал дверь. Кивнул в знак приветствия:

— Хэллоу, Майкл. Хороший денек, а?

— Привет, Сэм. Да, денек отличный, это точно.

Миша вошел в просторный, тускло освещенный вестибюль, направился к лифту. С плеча его свисала большая кожаная спортивная сумка.

— Майкл! — крикнул Сэм ему вслед.

— Да?

Сэм поднял руку в приветственном жесте.

— Успеха тебе сегодня вечером.

— Спасибо, Сэм.

Хлопая кроссовками, Миша прошел по мраморному вестибюлю к лифту. Как всегда, здесь стояли три огромных букета свежих цветов. Один — на элегантном комоде французского стиля у стены; другой — на кофейном столике, окруженном мягкими креслами; третий — на столе менаду лифтами. Густой запах розовых и белых лилий наполнял вестибюль. Приятное разнообразие после улицы…

Миша нажал кнопку лифта. Южная часть Центрального парка считается одним из самых престижных районов Нью-Йорка, однако здесь почти всегда пахнет конским навозом. Особенно теплым весенним днем, вот как сегодня. Миша сочувствовал бедным старым конягам, которых давно надо бы выпустить попастись на травке. А между тем они постоянно стоят, выстроившись в ряд вдоль улицы, ожидая, когда кому-нибудь из туристов захочется прокатиться верхом по парку. В этом городе вообще плохое повсюду соседствует с хорошим. Приходится принимать и то и другое. Вот, например, прелести Центрального парка — и лошадиный навоз. За все приходится платить, и все имеет свою цену. Нью-Йорк — это город крайностей и контрастов. Как ни старайся, от них никуда не уйти.

Пришел лифт. Миша отступил в сторону, пропуская элегантно одетую женщину. Крашеные белокурые волосы, все в мелких и крупных завитках, тщательно уложены. Лицо без единой морщинки — несомненно, результат искусных подтяжек — представляет собой целую гамму красок: результат искусно наложенной косметики.

Миша блеснул белозубой улыбкой:

— Добрый день.

Пронизывающие голубые глаза окинули быстрым взглядом его пропотевший спортивный костюм, длинные, еще влажные волосы. Женщина вскинула подбородок, устремила надменный взгляд вперед, сквозь него, и величественно прошествовала мимо.

Он в очередной раз рассеянно задал себе вопрос, почему она не ответила. Почему она вообще никогда с ним не разговаривает? Он уже не первый раз случайно встречается с ней. Казалось бы, она должна уже узнавать его. Может быть, ей не понравилось, как он выглядит? Как он одет? Нет, вряд ли. Она видела его в самой разной одежде — от потертых голубых джинсов до фрака с белым галстуком. Наверняка она знает, кто он такой, но почему-то делает вид, что не знает.

Он чувствовал острое любопытство. Чем больше росла его известность, тем больше людей, самых разных, старались завязать с ним знакомство. Миша тешил себя надеждой, что его самого слава не изменила, однако она, безусловно, изменила отношение к нему окружающих.

Он вошел в лифт, нажал кнопку пентхауса, с наслаждением повторяя в уме это слово… Пентхаус… роскошная квартира на верхнем этаже, выходит окнами на Центральный парк. Восточная часть обращена на Лонг-Айленд, через Ист-Ривер, западная — на Нью-Джерси, через Гудзон. Казалось, они со своей высоты взирают на весь мир. Они — на вершине. Миша удовлетворенно улыбнулся. Да, он достиг вершины.

Лифт остановился. Он вышел из кабины, на ходу нашаривая в кармане брюк ключ от квартиры. Прежде чем открыть дверь, потер пальцем серебряную мезузу наверху, благоговейно коснулся ее губами. Двенадцать лет прошло с тех пор, как дедушка Аркадий подарил ему ту мезузу, в Москве. Двенадцать лет… Он, наверное, давно уже умер. А Мише — восемнадцать, и он теперь живет в Нью-Йорке.

Россия вспоминалась ему как далекий, туманный сон. Однако образ старика запечатлелся в его памяти навсегда во всех мельчайших деталях его облика и одежды. Он помнил его манеру говорить, особенности его поведения, все его советы и наставления. Дедушка Аркадий — его единственное любимое воспоминание о России. И останется таковым навсегда, в этом он не сомневался.

Он вошел в огромную лиловую прихожую роскошной старой квартиры, в которой жил вместе с родителями. Бросил ключи в серебряную резную русскую вазу, стоявшую на тумбочке, тоже сделанной в России. Прошел в просторную гостиную с высоченными потолками — не меньше двадцати футов высотой.

Никого. Он прошелся вокруг двух грандиозных концертных роялей «Стейнвей», стоявших вплотную друг к другу. Подошел к оконной стене. Из огромного — от пола до потолка — окна открывался вид на Центральный парк. От этого зрелища у него всякий раз захватывало дух. Неповторимое очарование. Иногда он воображал себе, что это вид на его парк, на его город, распростершийся у его ног, воздающий ему почести. Ему, будущему великому пианисту. Однако этими мыслями он не делился ни с кем. Понимал, что ни у друзей, ни у родителей одобрения они не вызовут.