Валерий Волченко - Азиатский роман. Необыкновенная история Страница 3

Иногда, вечером, у отца появляется редкая свободная минутка. Он раскрывает свою любимую настольную книжку – Конституцию СССР и читает нам о том, как нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме. Вначале, к восьмидесятым годам, в столовых будет бесплатный хлеб, а затем и все товары в магазинах можно будет брать бесплатно. Наступит счастливая жизнь – Коммунизм.

– Выходит, не зря мы на фронтах кровь проливали, – говорит отец. Мы с удовольствием слушаем, верим и мечтаем.

– Коммунизм вам с неба не свалится, его заработать надо, – вмешивается мать. – Не очень-то работать любите, лодыри!

– Пашем, как дети дяди Тома на плантациях! – возражает Колька.

– Я тебе сейчас дам дядю Тома! – непонятно почему возмутившаяся мать, награждает Кольку увесистым шлепком.

– На субботники ходим, макулатуру и металлолом собираем, всё для коммунизма, – добавляю я. – Нашла лодырей!

– Ты бы, что взял за бесплатно? – спрашивает Колька.

– Я конфет наберу полный мешок, – опережает меня Пашка и получает подзатыльник. Нечего встревать, когда мужики разговаривают. Спохватившись, тут же нежно глажу ему ушибленное место. Ведь Пашка хоть и мелкий ещё, но мечтает о коммунизме, соратник значит.

– Молодец! Мужик! – тихо говорю ему. И сморщившееся, готовое зареветь, Пашкино лицо, разглаживается.

– Болван! – презрительно скривился на Пашку Колька. – Деньги нужно брать! На бесплатные товары налетят, расхватают, а за деньги всегда, что хочешь покупай, хоть конфеты.

– Денег не будет, не нужны деньги при коммунизме. Все марш спать! – завершает прения отец. Но прагматичного, всё просчитавшего Кольку мучает вопрос:

– А зачем двадцать лет ждать, до восьмидесятых годов? – допытывается он. – Почему коммунизм сейчас не наступает?

– Сейчас люди ещё не поумнели, рассуждают, как дети малые, как Пашка вон, – поясняет отец. – Сделай бесплатные магазины, враз мешками всё растащат и конец коммунизму.

Засыпая, размышляю о человеческой жадности. Я бы не стал хапать мешками, взял лишь необходимое и всё. Пытаюсь представить, какой он этот коммунизм: передо мной проплывают разноцветные города с огромными, устремлёнными ввысь, домами, невиданные машины, сверкающие летательные аппараты, повсюду фруктовые сады и бескрайние жёлтые поля спелой пшеницы.

Почему-то, к отцу я привязан всем сердцем, всей душой, а к матери испытываю некоторое отчуждение. Не скажу, что её совсем не люблю, но это любовь разумом, от осознания, что так положено. Вероятно, отношение к родителям закладывается с самого раннего детства.

Был совсем ещё мал, когда положил глаз на отцовский карабин, висевший на стене. Я потребовал, чтобы мать дала его мне, закатил скандал, но добился лишь того, что она меня крепко отшлёпала. Пришёл отец и сразу разрешил ситуацию, карабин перекочевал жить на пол. Тяжёлый, мне его даже не приподнять, но отец научил, как обращаться. Сидя на полу, я упираюсь в него ногами, с трудом, обеими руками, оттягиваю на себя рукоятку затвора взводя курок, и толкаю её назад. Затем нажимаю ладошкой на спуск, раздаётся звонкий щелчок и счастью моему нет предела.

В жизни меня предавали не раз, даже не упомню всего. Мало-ли на свете людишек, готовых ради шкурных интересов и мать родную продать. Но когда тебя предаёт самый-самый близкий человек – такое не забывается. В будни я, как обычно, предоставлен самому себе и, обследуя окрестности, добрался через поляну до строящегося дома. На крыльце увидел связку дранки, похожей на лучины, которыми мать растапливает печку. Я вспомнил как она пытается нащепать лучин от суковатого полена и бранит отца за то, что заготовил плохие дрова. Надрываясь, тащу дранку домой, мама обрадуется, теперь ей не надо будет щепать лучины и ругать отца.

– Где взял? – спросила мать, когда я с гордостью показал добычу.

– Там, вон в том доме.

– Снимай штаны! – распорядилась она. Я без всякой задней мысли исполнил коварное распоряжение, и началась расправа.

– Мама, не надо! – кричу я, не понимая, почему она меня бьёт пучком дранки.

– Не трогай чужое! – приговаривает мать. – Говори, что больше не будешь!

Всё моё сидячее место в занозах, сочится кровь, больно и очень обидно, я так хотел ей помочь.

– Мама, больше не буду, – наконец сообразил я сказать.

– Неси назад! – всучила она мне дранку. – И покажешь там, как я тебя набила.

Тащить назад ещё тяжелее. Соседка уже дома, что-то делает во дворе.

– На, возьми! – кладу перед ней связку дранки и, спустив штанишки, всхлипываю. – Мама меня сильно-сильно била.

– Вот змея, что сделала с ребёнком! – сквозь зубы возмущается соседка. Она мокрой прохладной тряпицей смачивает мне больные места и вытаскивает занозы.

Отрывочными картинками запечатлелись в памяти тяжёлые послевоенные годы раннего детства. Живём в каком-то вагоне, разделённом на тесные каморки, выходящие в общий коридор. Обитатели не запомнились кроме, жившей через перегородку, ссыльной литовки тёти Панны. Я целыми днями один в вагоне, голодный, всё время хочется есть.

Распахиваю дверь вагона и оказываюсь на высоте, перед круто приставленной лестницей с редкими перекладинами. У меня хватает ума, или инстинктов, не пытаться её преодолеть и не свернуть себе шею.

Возвращаюсь в коридор к окну, где на узеньком подоконнике лежит варёное яйцо, оставленное тётей Панной. Лежит второй день, наверно она про него забыла? Много раз подхожу и смотрю на него, словно заворожённый, и отхожу, сглатывая слюну.

Брать чужое нельзя, но я только посмотрю. Яйцо выскальзывает из рук, падает на пол и разбивается. Не в силах себя удержать, кое-как очищаю и проглатываю пополам с хрустящей на зубах скорлупой.

Первой приходит с работы тётя Панна. Со страхом смотрю на неё: заметит или нет?

– Ну что, сожрал? – устало произносит она и проходит в свою каморку. Я в смятении забиваюсь в свою. Через некоторое время приходит мать с маленьким Колькой на руках, которого после работы забирает из яслей.

– Мама! Я у тёти Панны кокушко сожрал! – с плачем бросаюсь к ней. Мать прижимает меня к себе, и сама начинает плакать, давясь, взахлёб. Появляется тётя Панна:

– Ну, перестань, что ты на самом деле! Я ведь яйцо специально ему оставила, подкрепиться.

Она садится рядом на лавку и они, теперь вдвоём, упиваются слезами.

Читать я научился с пяти лет, но к чтению книг пристрастился с первого класса, когда попал в школьную библиотеку. Первой прочитанной книжкой была «Девочка дюймовочка». С тех пор читал запоем: историческую, приключенческую и военную литературу, детективы и фантастику. Попадали в мои руки «Происхождение семьи, частной собственности и государства» Энгельса и «Капитал» Маркса. Энгельса я зауважал, чётко пишет, а Маркса так и не дочитал, терпеть его не могу. О жизни за пределами малой родины я узнавал по книгам. Тургенев и Некрасов, Лермонтов, Лев Толстой, Даниэль Дефо, Жюль Верн, Владимир Арсеньев, Конан Дойл, Лион Фейхтвангер, Генрих и Томас Манн, Ги де Мопассан, Эмиль Золя, Эрве Базен и многие-многие другие открывали передо мной неведомый мир. Я мечтал быть таким, как герои Джека Лондона: вольный народ, путешественники, охотники, ловцы жемчуга, искатели золота и приключений. Книги сделали меня неисправимым романтиком, я мечтал о дальних путешествиях, хотел обойти и увидеть весь мир.

Ходить в лес на охоту я начал, когда мне было около десяти лет и приклад, висевшего на плече ружья, волочился по снегу. Для отца, заядлого рыбака и охотника, это в порядке вещей. Мать возмущается, чрезмерное увлечение охотой и рыбалкой приводит к прогулам в школе и в дневнике появляются двойки.

Любят учителя ставить двойки. Пятёрки ставят малю-юсенькие, еле заметно, двойку же нарисует – в полстраницы, с красиво изогнутой лебединой шеей, только её и видно. Мать раз в неделю проверяет наши дневники. Увидев огромную двойку, неважно чью, она взывает:

– Совсем от рук отбились, не хотят учиться двоечники. А ну, отец, задай им как следует!

Отец не сторонник экзекуционных мер, но из педагогических соображений, не перечит матери и снимает с гвоздя широкий офицерский ремень, на котором правит бритву.

– Ну, кто первый? Давай Серёжка, ты старший, будь примером!

– А у меня за эту неделю двойка исправлена! – сопротивляюсь я.

– Тогда дай слово, что у тебя совсем двоек больше не будет! – требует мать. Такого слова дать не могу. Слово нужно держать, а в школу ходить ещё четыре года. Подхожу к отцу, поворачиваюсь спиной и, стиснув зубы, молча, выдерживаю несколько несильных, но от несправедливости обидных, ударов ремнём.

– Теперь твоя очередь! – говорит отец Кольке и направляется в его сторону. Колька начинает смешно, по-поросячьи визжать, вцепляется обеими руками в ремень и не даёт отцу взмахнуть. Светка с Пашкой наблюдают события с большой русской печи. Светка предлагает Пашке: