Алена Левински - Изменяю по средам Страница 3

– Мама, ну давай с тобой жениться. Папа же уже старый.

– Маш, вот и ты дождалась, – засмеялась Катька, подвигая ближе к елке большую квадратную коробку из-под телевизора, – рано или поздно все сыновья делают мамам предложение.

– В таком случае, пусть лучше рано. Если бы он сказал такое в восемнадцать…

Да уж… О новом браке стоит задуматься. После моего неудачного побега из Гольхема прошли сутки. Антон все еще со мной не разговаривал.

– Хорошо, Гришаня, я подумаю, – честно сказала я. – Пойди, пожалуйста, надень колготки. Дядя Дима обещал нас завтра повезти в Германию гулять, а если ты простудишься, то мы никуда не поедем.

– Почему?

– Потому что ты всех немцев соплями распугаешь.

– Мама, а рыцари будут?

– Обязательно. Их тут полно, как собак нерезаных.

Гришка на секунду задумался, вероятно, представив, как завтра выйдут ему навстречу в полном облачении древние воины, развернув знамена и сомкнув неприступной стеной блестящие щиты, потом встрепенулся и ускакал в гостевую. Скоро мы услышали, как он ворочает тяжелые дорожные чемоданы, – ищет колготки.

Катюха медленно и осторожно, чтобы не потревожить малыша в животе, опустилась на пол на коленки. Блаженно улыбаясь, распахнула складные уши большой картонной коробки. Сверху лежал слой старой желтой ваты, с прожилками разноцветного елочного дождика, с маленькими пятнышками круглых конфетти и узлами колючего новогоднего снежка.

– Это настоящие игрушки. Из детства, – шепотом сообщила Катька. – Не то что нынешние. Представляешь, они здесь делают шары, которые даже не бьются. Ф у, гадость какая! Ты его фигак об пол в сердцах, а ему хоть бы хны. Ты его опять об пол, а он скачет, как мячик. Так можно и в психиатрическую лечебницу угодить.

Катюха отложила в сторону слежавшийся блин желтой ваты и аккуратно начала выкладывать из ящика свои богатства – старые елочные игрушки, которые ей в Гольхем передала с оказией мама.

Первым появился стеклянный космонавт в розовом скафандре с облупившейся на космической попе краской, затем поблекшая шишка с ободранным боком. За ней скрученная, как сверло электродрели, сосулька – таких давно нет в продаже. Теперь сосульки гладкие и мутные, словно обледеневшие в полете пренебрежительные плевки.

Рядом с ними Катька положила удалого Деда Мороза, скорее похожего на Мизгиря в период загула, чем на скромного старца, посвятившего себя благотворительности и детям.

– Класс! – с придыханием сказала Катя. – Я их помню столько же, сколько себя. Без них не может быть праздника.

Я снисходительно улыбнулась: Катька при всей ее напускной грубости всегда была чересчур сентиментальна.

И вдруг… Катерина вытащила зайчика. Стеклянный заяц на железной лапке с желтыми поролоновыми ушами и розовым поролоновым шарфиком накрест вокруг несуществующей шеи. Именно такой заяц, вернее его гибель, обусловил много лет назад мой выбор профессии. Это душещипательная история.

Дело было зимой. Меня водили в первый класс, старшая сестра Ольга училась в десятом. После школьного новогоднего вечера она принесла домой елочную игрушку – стеклянного зайца, больше похожего на снеговика. Я назвала зверюшку Зикой, полюбила и обустроила игрушечную кровать в коробочке из-под дидактического материала для счета – разноцветных палочек и геометрических фигурок. Однажды вечером, уложив Зику спать, я поставила ее кровать на выступающую полочку книжного шкафа, плотно заселенного папиной медицинской литературой. И только Зика уснула, моя мама, а она была женщиной крупной, проходя, задела кровать…

Коробочка упала, постель разметалась по старым дорожкам, стекляшки от зайца рассыпались по полу…

– Остались от Зики уши и шарфик, – весело подытожила сестра.

Я горько плакала. Мама меня утешала, говорила, что попробует склеить зайчика. Однако было ясно, что реанимировать Зику не удастся. Я взяла тонкую тетрадку в клеточку и написала про Зику сказку. Начиналась она так: «Прошла зима. Наступило утро». Жизнеописание Зики велось потом лет восемь. Часть этого триллера сохранилась в школьных тетрадках с рисунками головастых зайцев в платьях.

Так стеклянный заяц определил мою судьбу – я начала писать. Сначала сериал про Зику, потом рассказы и повести, позже – романы. Обнародовать нетленное долго не решалась. Жуткая стеснительность и безумный клубок из комплексов и страхов держали сознание почти в полном параличе.

В возрасте пятнадцати лет – решилась. Проштудировав телефонный справочник, я сверилась с картой и выяснила, где находятся редакции газет. Аккуратным каллиграфическим почерком переписала в тетрадь рассказ и два стиха. Один стих был очень актуальным – посвящен какому-то мировому сборищу молодежи, уж не помню, что там было в восемьдесят шестом году, но и сейчас могу процитировать строчку из того поэтического шедевра: «Сей форум молодых сынов свободы…»

Несколько раз я отправлялась в путь и сходила с половины дистанции. Но однажды я все же сделала это. Вахтерша, взглянув на мои тощие до неприличия коленки, сказала:

– Печататься? Это тебе на седьмой этаж надо.

На седьмом располагалась «Вечерка», первая дверь налево – отдел литературы. За козырным столом, что у окна – завотделом, поэт. Тяжела судьба поэта из глубинки, что там говорить. Про свою судьбу, он, судя по глазам, уже все понял. К отрокам нежным, обуреваемым смутными желаньями, был настроен скептически. Взял в руки мою тонкую тетрадку, вздохнул глубоко и тяжко, вынул из ящика стола стандартный лист А4.

– Вот, – сказал. – Когда будешь ходить по редакциям, всегда пиши только на такой бумаге. Обязательно – с одной стороны.

И углубился в чтение. Я решила умереть сразу, на месте. А чтобы было не страшно, закрыла глаза. Так и сидела, крепко скрестив ножки под стулом, сжав тонкие пальчики в кулачки и закрыв глаза.

– Ладно, пусть полежит. Я посмотрю. – И он отправил мою тетрадку в большую вечную стопку бумаг. Такие стопки есть на столе у каждого, кто имеет дело со словоблудным производством. Они растут, жиреют, покрываются толстым слоем пыли. Оттуда пахнет мертвечиной. Это никогда не печатают.

Но у моего убогого рассказика оказалась добрая судьба. Он был опубликован в газете «Добрый вечер». Счастлива я была несказанно, до слез. Мои чувства поймет только тот, кто знает, что это значит – видеть свое слово напечатанным впервые. Я смотрела в газетный лист, который дрожал у меня в руках, и не верила своим глазам. В рубрике «Проба пера» украшенный витиеватым изображением оного (жалкая подделка под пушкинские рисунки!) был напечатан мой рассказ. Заголовка не помню, текст прошел практически без правки, объем – около 800 знаков. Счастья – полные штаны. Равноценного ощущения в жизни с тех пор не было.